— Как ты считаешь? Церковь отпустит на это деньги?
— Баптистская церковь? — спросила она.
Генри поджал губы и забарабанил пальцами по столу.
— Да, пожалуй, не отпустит, — сказал он.
— Сотни покойников хоронят за счет округа, — сказала Элли. — В наше время не стыдятся таких вещей. Похороны стали настолько дорогостоящей процедурой, что о бесплатном погребении теперь ходатайствуют даже те, кто в общем-то и не нуждается. Некоторые считают, деньги надо тратить не на мертвых, а на живых. Ты бы послушал, что говорит на эту тему Фрэнк!
Генри кивнул. Он и так уже слышал. В их краях не было такого человека, который не слыхал бы, что говорит о похоронах Фрэнк Уэлс. Но можно прозакладывать последний доллар: сам Фрэнк отбудет к праотцам чин по чину, уж супруга позаботится ему назло.
Справа от него волнистой чередой пробегали белые дорожные столбы, и вся долина открывалась перед его взглядом, подобно написанной маслом картине, — река, тихая и гладкая, как ртуть, и отраженные в ней деревья. Между дорогой и деревьями — равнина, поля озимой пшеницы, гороха, скошенного сена и участки свежевспаханной земли. В золотистом предвечернем свете это словно сад: в точности так должен выглядеть рай; слышен гул трактора, а вот и сам он где-то далеко внизу, крохотный, а за рулем мальчишка в широкополой соломенной шляпе; чуть в стороне от трактора рыжие и белые коровы неспешно бредут к большому серому хлеву, а углы и наличники у хлева выкрашены свежей белой краской. Еще чуть-чуть фантазии, и можно вообразить ангелов в небе, как на картинке из Библии, и огромные золотые облака. Хотя вечность — это что-то совсем другое. Тракторов там, во всяком случае, не будет, и деревьев тоже, и полей. Дух велик — кто спорит? — но и вещественной стороне мира нужно отдать должное — серебряным цепям, золотым повязкам и тому подобному. Внезапно ему вспомнилось старое сельское кладбище за его домом на склоне горы, где похоронены отец и мать. Лет двадцать — двадцать пять назад туда вела дорога, но теперь шоссе проходит в другом месте, и до кладбища на машине не доберешься — надо ехать через луг по заросшему ухабистому проселку. Теперь Генри видел кладбище только изредка, сверху, отправляясь охотиться в горы, и каждый раз — особенно под вечер, когда освещение вот так вдруг менялось, — ему чудилось: он открыл его впервые — существовавший многие тысячи лет дикий сад. Вдруг он испуганно подумал: «А почему бы мне?..» И тут же множество весомых «потому» обрушились на него августовским ливнем, и он выбросил абсурдную идею из головы и, ни разу не вернувшись к ней, вступил в выложенный кафелем холл подвального этажа больницы Энлоу, где от запаха формалина его чуть не вывернуло наизнанку и стоявшая рядом с ним девушка в белом и голубом — лет семнадцати, не больше, совсем ребенок — сказала:
— Вам, кажется, тут нехорошо, посмотрели бы вы на вскрытие! Бр-р-р!
Генри бросил на нее встревоженный взгляд.
— Вы присутствовали на вскрытии? — спросил он.
Она передернула плечами.
— Десятки раз. Пропиливают вот здесь… — Она провела пальцем вдоль лба черту от уха до уха, — и снимают верхнюю часть головы, как крышечку с бутылки.
Ему показали тело. Генри Сомс, огромный, мешковатый, с посеревшим лицом, недоверчиво воззрился на покойницу, пораженный жалкой неприкрытостью ее наготы. Обгорелое тело пахло копытной гнилью. Сидевший за конторкой доктор, а может быть служитель (пойди их разбери), спросил:
— Кто займется организацией похорон?
— Похоронное бюро Уигертов, — ответил Генри. Его голос прозвучал спокойно, монотонно, а сердце неистово колотилось, затылок жгло огнем.
— Вы родственник? — спросил тот.
— Нет, просто друг, — ответил Генри. — Но я взял на себя хлопоты по этому делу.
Человек, сидевший за конторкой, достал бумаги, и Генри снова с ужасом подумал о Кэлли, и с еще большим — о ее матери и, закрыв глаза, вознес краткую проникновенную молитву тому, кто там наверху оберегает детей и дураков.
Только встретившись лицом к лицу с женою спустя два часа, — по дороге домой он еще заезжал к Уигертам — Генри полностью осознал, что он натворил.
