Огородик у них был хороший. Генри большую часть овощей посадил лишь недели две назад: на коротких грядках зеленели изумительно хрупкие на вид всходы редиса, свеклы, салата, лука. Справа от грядок, ближе к лесистому склону горы, оставался прямоугольный участок, на котором Генри собирался посадить помидоры, тыквы и кукурузу. А за грядками, в левом углу огорода, вокруг маленького бассейна для птиц, Генри еще годом раньше высадил цветы — крокусы и тюльпаны, и они все уже расцвели — желтые, лиловые, красные. Он посадил там три розовых куста, обсадил цветник жимолостью, уже зазеленевшей, а выше, на склоне горы, росла сирень. Этим летом они часто сиживали там по вечерам на крашеной белой скамейке — Генри в одиночестве, а иногда и вместе с Кэлли, если мать сменяла ее в закусочной, — и смотрели, как маленький Джимми копошится у их ног на земле, что-то сам с собой лопочет и смеется. В прохладный летний вечер там был просто рай земной. Случалось иногда, уже давно стемнело, а они все сидят и сидят.
Генри потянулся, чуть-чуть помешкав, подошел к скамейке и опустился на сиденье из деревянных планок. Через две минуты он уже спал, понурив голову и сложив на брюхе руки, похожий на медведя в халате.
Он не проснулся, когда Джимми закричал, чтобы его вытащили из кроватки. Кэлли накинула халат и пошла к нему, вспомнив сразу же, едва глаза открыла, что в доме что-то неприятное, отнесла Джимми в уборную и посадила на стульчак лицом к стене (Джимми требовалась целая вечность, чтобы убедиться, что он «уже»), а сама пошла готовить завтрак. Едва сало зашипело на сковородке, как из смежной с кухней комнаты донеслись какие-то звуки. Кэлли застыла, не отрывая негодующего взгляда от плиты, и прислушалась; потом вышла во двор, где, она знала, спал, сидя на скамейке, ее муж, и крикнула:
— Генри, пойди-ка сюда. — Он уставился на нее глупым бараньим взглядом, как всегда, пока окончательно не проснулся, и со всей доступной ей язвительностью Кэлли проговорила:
— Позаботься о своем приятеле.
После этого она захлопнула дверь и вернулась дожаривать сало. В кухню вошел Джимми, совсем нагишом, и мать, ткнув в его сторону пальцем, послала его в спальню за одеждой.
— Не хочу, — сказал он.
Она сказала:
— Джимми Сомс, сейчас же ступай и принеси свои вещи или я тебя так выпорю, что в жизни не забудешь.
Двухлетний Джимми двинулся к лестнице — не подчиняясь, а просто от растерянности, готовясь заплакать. Мать сказала:
— Прекрати!
Она расстелила на столе бумажные полотенца, чтобы подсушить поджаренное сало, а сама прислушивалась, как он с плачем, очень медленно взбирается вверх по ступенькам. Одежек он, конечно, не найдет. Забудет, зачем пришел, уже через три секунды, наткнется на какую-нибудь куклу или пожарную машину или — скорей всего — заберется в кроватку и будет плакать. Придется ей пойти наверх и успокоить его, разыскать самой его одежки и одеть ребенка. Пришел бы, что ли, Генри наконец. И как раз в эту минуту появился Генри. Она свирепо сказала:
— Прости мою несдержанность. Я себя неважно чувствую.
— Да ничего, — ответил он. — Дай-ка я тебе помогу. — Он взял лопаточку.
— Генри, от тебя воняет, — сказала она. — Ты когда в последний раз принимал ванну?
Тут в спальне рядом с кухней раздался грохот, и оба они вздрогнули. Генри затеребил губу, опустив глаза в пол. Кэлли глубоко вздохнула:
— Старинный кувшин твоей мамы, — проговорила она. Он кивнул. Кэлли отрешенно сказала. — Ты его спроси, он хочет есть?
А вот Джимми, тот совсем не хотел есть. Сидя на высоком стульчике, он ковырял ложечкой в яичном желтке, а сам не спускал глаз с Саймона Бейла. Генри сидел с чопорным и принужденным видом, и очки в стальной оправе плюс непроницаемое выражение лица создавали впечатление, будто он весь поглощен какой-то мрачной думой; но он не мог не обращать внимания на то, как Саймон ест, и не мог не догадаться, по какой причине Кэлли внезапно отложила ложку и без всякой нужды стала возиться с кофейником. Саймон сидел. Скрючившись чуть ли не вдвое, небритый, почти касаясь ртом тарелки, подгребал к ее краю яичницу перевернутой, как ложка, вилкой и в случае необходимости пособлял себе растрескавшимся черным пальцем. Иногда, как будто чувствуя, что что-то не так, но не догадываясь, что же именно, он с панической улыбкой вскидывал взгляд то на Генри, то на Джимми, но не произносил ни слова, а по временам, казалось, вовсе забывал об их существовании. Генри было и жаль его и противно смотреть. На глаза Саймону Бейлу вдруг набегали слезы, и он вытаскивал до неправдоподобия измятый и замызганный носовой платок и сморкался с трубным звуком, до того напоминавшим звук совершенно неприличный, что всякий раз Кэлли у него за спиной оглядывалась и недоуменно подымала брови. Она пододвинула к нему кофе, отстраняясь от него, как от чумы, и спросила:
