Однако вера вдовы Пеле не была определяющей для ее менталитета, как часто принято считать. Скорее все обстояло наоборот. Ее кальвинистские убеждения были совершенным переводом на язык религии системы норм и ценностей, которую на протяжении веков создавали ее предки, которая была перенесена из торговых городов Южных Нидерландов на север и которая наконец достигла высшей точки развития в Республике.
В первую очередь нормой были умеренность и благопристойность, хотя высшие слои общества в XVIII веке, как и в других странах Европы, в значительной мере ориентировались на Францию. Жить на ренту в некоторых кругах стало нормой, а ничего не делать — обязанностью; иногда можно было позволить себе небольшую экстравагантность, но проживать во дворцах, устраивать роскошные праздники, кутежи — все, что было присуще дворянству и крупным землевладельцам, — продолжало считаться (прежде всего в приморских провинциях) неприемлемым.
Богатые амстердамские купцы имели право и были должны вести жизнь, соответствовавшую своему статусу, но бессмысленно сорить деньгами считалось просто неприличным. Их капитал, в отличие от тех денег, которые скапливались у поместного дворянства в таких городах, как Москва, Париж и Лондон, был «талантом» в изначальном смысле слова, с помощью которого можно было дальше развивать свое дело, тем фундаментом, на котором могли бы строить дальше будущие поколения.
Эта жизненная позиция со временем обрела религиозное содержание. Пасторы неустанно призывали к добродетелям умеренности и самодисциплины. Удовольствия, даже самые простые, были скоро заклеймены как греховные; излюбленными темами проповедников служили грехи «жадности» и «сладострастия». В 1655 году под жестким давлением церкви в Амстердаме были даже приняты так называемые «законы против роскоши», запрещавшие слишком большие излишества. На свадебных торжествах, например, количество гостей не должно было превышать 50 человек, а праздник не мог длиться дольше двух дней. Когда 11 мая 1772 года при пожаре амстердамского театра погибло 18 зрителей, в основном богатых горожан, повсюду было объявлено, что это несчастье есть кара Божья за безнравственность, которая имела место как на сцене, так и вокруг нее.
Однако список добродетелей и грехов, на который ориентировались в мире вдовы Пеле и который мы назвали бы сегодня «кальвинистским», не был составлен в кабинете пастора. Его источником являлась скорее деловая традиция купечества. И купечества не Лейдена или Амстердама XVII века, а Брюгге XIV или Гента XV века.
Было бы весьма познавательно для каждого, кто хотел бы лучше понять Нидерланды, провести разок выходные в бельгийском Брюгге. Кто после этого зайдет в Амстердамский исторический музей, будет поражен: Амстердам XVI века, в то время развивавшийся купеческий город со всеми его ступенчатыми фронтонами на большой рельефной карте Корнелиса Антониса, несколько портретов купцов, архитектура старой амстердамской ратуши — все это оказывается упрошенной, грубоватой имитацией того, что уже раньше можно было видеть в Брюгге.
«Весь этот комплекс голландского трезвомыслия, скаредности и умения находить компромиссы родился во фламандских и брабантских городах Позднего Средневековья», — справедливо констатирует нидерландский историк литературы Херман Плей, и все больше его коллег приходят сегодня к подобным выводам. Наше нидерландское своеобразие, как выясняется, коренится не только в средневековых и ранненововременных «плотинных товариществах», началах нашей так называемой польдерной или вообще гидротехнической модели, но, по крайней мере, в той же степени в независимой городской культуре, которая развивалась с XIII века в таких богатых городах, как Брюгге, Гент и Антверпен. После падения Антверпена в 1585 году вместе с многочисленными иммигрантами она пришла на север, а вслед за тем испытала упадок на юге из-за сильного влияния испанской придворной культуры. Однако на севере эта культура продолжила свое развитие, превратившись в тонкую и прагматичную комбинацию гражданской сознательности и личного интереса, долгое время определявшую нидерландский менталитет.
