Конечно, Нидерланды оставались торговой страной, Объединенная Ост-Индская компания до конца XVIII века продолжала процветать как мультинациональная корпорация: за два века, пока она существовала, ее маленькие флотилии и единичные суда 4800 раз отплывали в Ост-Индию, перевезя на своих бортах примерно миллион человек. По-прежнему именно в Амстердаме находились в обороте самые крупные капиталы. Правда, характер торговли изменился. Во время золотого века повсюду в стране были накоплены огромные богатства, так много денег, что это иногда приводило к дичайшим эксцессам, когда затевались спекулятивные дела. В 1636 и 1637 годах разразилась безумная лихорадка торговли тюльпановыми луковицами: средняя луковица вскоре стала стоить недельный заработок рабочего, а за отдельные сорта выкладывали от двух до пяти тысяч гульденов — стоимость целого дома. В 1720 и 1734 годах тоже возникали подобные спекулятивные пузыри, на сей раз вокруг различных, отчасти совершенно фантастических проектов, например канала от Утрехта до залива Зёйдерзее или монополии на всю торговлю с Германией. Через несколько месяцев очередной всплеск «негоции котами в мешках» проходил, и, за исключением нескольких банкротств, торговля вновь входила в обычное русло. Впрочем, каждая волна спекуляций вновь показывала, что в Республике сохранялся очень большой капитал, который ждал возможности своего вложения.
В той ситуации нидерландским купцам стало выгоднее ссужать свои деньги, чем самим идти на риск. Австрийский император, Банк Англии, вся Европа обращались за крупномасштабными займами к нидерландскому капиталу. В то время как экономика в их собственной стране все больше отставала и даже Объединенная Ост-Индская и Вест-Индская компании испытывали растущие трудности, нидерландские купцы в конце XVIII века вывезли за границу около 1 миллиарда 500 миллионов гульденов (примерно 15 миллиардов евро), что во много раз превосходило тогдашний годовой бюджет страны. Таким образом, открытая гегемония Нидерландов как пусть даже небольшой морской державы сменилась скрытым могуществом денег, и эта тайная власть сохранилась до наших дней. По-прежнему нидерландцы во множестве стран, особенно в США, являются важнейшими иностранными инвесторами.
Правнуки предприимчивых купцов XVII века постепенно стали банкирами. И вследствие этого активная культура торговли в голландских и зеландских городах превращалась в более пассивную культуру рантье. Из амстердамских налоговых регистров выясняется, что уже в 1742 году в выборной группе налогоплательщиков род занятий «рантье» встречается чаще всего, — веком раньше это было бы немыслимо. Сулящие большой успех, но рискованные предприятия больше не вызывали интереса. Средний купец довольствовался умеренной, но регулярной прибылью посредством непрерывного инвестирования в переменчивые небольшие торговые операции. Иностранцы все больше говорят о бросающейся в глаза бережливости и осторожности голландцев. Отныне нидерландский торговый капитал по большей части стал суммой бесчисленных малых прибылей. Лишь в редких случаях он еще был результатом большой смелости.
Примером бюргерской жизненной позиции, характерной для XVIII века, может служить вдова банкира и купца Андриса Пелса, проживавшая на канале Херенграхт в Амстердаме. Около 1740 года она была самой богатой жительницей города и предположительно одной из самых обеспеченных женщин Европы XVIII столетия. В Венеции, к примеру, она, несомненно, проживала бы в двух-трех дворцах, но в Амстердаме, будучи купеческой вдовой, она ограничилась относительно скромным домом на канале и всего лишь пятью слугами.
Вдова Пеле была типичным нидерландским феноменом, продуктом польдерной и купеческой культуры, какой она складывалась на протяжении веков, системы норм и ценностей, воздействие которых мы наблюдаем и сегодня: в нашей склонности к переговорам и компромиссам, в нашем отвращении к военному насилию, в нашей культуре терпимости.
Какие мысли роились в голове вдовы Пеле и что она чувствовала, мы никогда точно не узнаем, но кое-что все же можно предположить. Она была, очевидно, дитя своего времени и носительницей формировавшегося нидерландского менталитета. Она, наверное каждую неделю ходила в церковь, где ее наставляли, что пред Богом все люди равны, что она, принадлежа к «детям Израилевым», должна поэтому разумно распоряжаться дарованным ей. Здание ее церкви было лишено украшений и едва ли имело что-то от атмосферы католического Дома Божьего; оно вызывало, говоря словами амстердамского историка Кееса Фенса, «заанредамово чувство» — чувство «бесконечности и белизны Бога, которому не нужен полумрак, чтобы заявить о своем присутствии», — именно то настроение, которое выражал своим церковным интерьером харлемский художник Питер Заанредам. Богом этой церкви был «протестантский Бог, — добавляет Фене, — даже, может быть, “Бог Нидерландов”, несколько прохладный Бог, но Бог, на которого можно положиться».
