Ничей ребенок - страница 6
По всей вероятности, я один из присутствующих подумал, и, конечно, весьма бестактно, уж не являются ли слова Стравинского иронической цитатой из популярного тогда юмористического стихотворения Жоржа Фурэ, автора «La Negresse Blonde».[15] Но сам мистер Кокс был абсолютно убежден, что произвел на Стравинского глубокое впечатление. Затем он пустился критиковать других композиторов, выказав полное презрение ко всем тем, которые были мне известны, как, например, Моцарт или Вагнер, и дав более снисходительную оценку двоим или троим, имена которых я слышал впервые и не запомнил. Насколько я понял, все они были или польскими евреями, или гражданами Соединенных Штатов. Свои взгляды мистер Кокс пояснял (а они, безусловно, нуждались в пояснении) с помощью одного из разбросанных вокруг музыкальных инструментов. Мне показалось, что его игра на флейте и глокеншпиле не отличалась большим мастерством, но зато он проявил себя как весьма темпераментный исполнитель, когда дело дошло до африканского барабана, — тут уж грязная штукатурка с потолка так и посыпалась. Симфония Римского-Корсакова на гавайской гитаре прозвучала довольно остро, но слегка отдавала рэгтаймом.[16]
Очень может быть, что я не уделил игре мистера Кокса того внимания, которого она заслуживала. Помню, я спрашивал себя с чувством грустного недоумения, за что меня так покарала судьба, и нетерпеливо ждал, когда же все это кончится; подобное состояние, только в более сильной степени, я испытал позднее, во время обстрела на Западном фронте. Однако по масштабам довоенного времени даже длительной молотьбы мистера Кокса по африканскому барабану было достаточно, чтобы кому угодно издергать нервы. Затруднение было в том, что я не мог уйти без Рэндла, а на него виртуозность мистера Кокса произвела, по-видимому, большое впечатление, — он как будто не прочь был послушать еще что-нибудь. Я развлекался тем, что разглядывал присутствующих, главным образом дам, и от нечего делать лениво гадал, почему они здесь и какие у них отношения с мистером Коксом. Музыкальная какофония, лающий смех и невразумительные разглагольствования хозяина не оставляли возможности для каких бы то ни было разговоров, а редкие промежутки между всем этим мисс Доусон использовать не сумела. Все то немногое, что она сказала, носило печать банальности, как это всегда случается с нервными людьми: они чувствуют, что надо что-то сказать, им хочется произвести выгодное впечатление, и в то же время они понимают, что все ими сказанное заранее, обречено на неудачу. Мне показалось, что в этом есть некое непреднамеренное сходство между ней и мистером Коксом, который из кожи лез, чтобы произнести что-нибудь эффектное. Но если его неудачи вызывали у меня чувство гадливости и досады, к ней я испытывал жалость, почти нежность.
Наконец мистер Кокс соблаговолил отпустить нас — он не позволил гостям уйти самим, когда им заблагорассудится. Наступил все же момент, когда он закончил свой шумовой номер (возможно, потому, что в потолок и стены начали сердито колотить соседи) и, мрачный, сидел молча, скрестив руки и, очевидно, не обращая никакого внимания на наши судорожные усилия поддержать разговор. Затем он откинулся назад вместе со стулом, сильно выдвинул вперед подбородок, отчего стал похож на очень упитанного Гермеса, и произнес:
