Я решил, что непременно схожу к Шарлеманю Коксу.
И вот я вновь на подступах к жилищу мистера Кокса, «атмосфера» которого днем показалась мне еще более отвратительной. Взбираясь по грязной лестнице, я почему-то вспомнил, что юные лорды-помещики в романах Скотта о Веверлее непременно ютились в мрачных лачугах как раз перед тем, как заполучить богатую наследницу.
Поначалу дело не клеилось. Кокс почуял мое нежелание петь ему хвалы в печати. Тем не менее он заставил меня просмотреть «документацию». Передо мной были выложены целые альбомы с фотографиями — мистер Кокс за роялем, с книгой, с папиросой, с теннисной ракеткой и даже с герцогиней: последний (моментальный) снимок был вырезан из газеты. Два альбома газетных вырезок должны были служить убедительным доказательством гениальности мистера Кокса и его светских связей. В тоне статей, воспевавших Шарлеманя Кокса в настоящем и его блестящую карьеру в будущем, я не уловил и нотки сомнения. Да и какие тут могли быть сомнения, когда те статьи, автором которых не являлся сам мистер Кокс, были состряпаны его снисходительными друзьями-журналистами. Одно только меня удивляло: как это человек с таким внушительным фондом хвалебных отзывов не приобрел ни богатства, ни славы? Под конец я был удостоен чести своими глазами увидеть общепризнанные, но опубликованные опусы самого Шарлеманя Кокса. Музыки, как таковой, оказалось поразительно мало, в сущности, только те шедевры, которые уже демонстрировались перед восторженной аудиторией в гостиной леди Медлингтон, но рукописей было изрядное количество. Я прочел названия некоторых из них: «Современная музыка и зов Космоса», «Моцарт, Бетховен и другие сходящие со сцены классики», «Как приобрести блестящую фортепьянную технику», «Опера будущего» — в этой последней рукописи, как я правильно заключил, речь шла об опере мистера Кокса. И так далее, все в том же духе. Я подумал, что артистическое мастерство Шарлеманя Кокса показывать товар лицом, пожалуй, чересчур откровенно. Он беззастенчиво торговал тем, чего у него, собственно, не было, заявлял громогласно о своих несуществующих достижениях, утверждал свою правоту, тем самым обвиняя всех остальных в невежестве, и, главное, кричал, что музыка будущего — это творения мистера Кокса.
Выразив свое восхищение в форме вежливой, но довольно туманной, я заговорил об очаровательном soirée[18]у мистера Кокса и попробовал было навести разговор на Доусонов. Но тут я наткнулся на стену. Насколько словоохотлив был мистер Кокс в отношении собственной персоны — а это значит немало, — настолько же сдержанным оказался он, когда речь зашла об этих двух дамах. Мои осторожные расспросы заставили его насторожиться. Он, по-видимому, заподозрил, что я строю против него козни, — задумал похитить обеих дам или по меньшей мере настроить их против него. Он облек необычайной таинственностью все, что касалось этих почтенных и вполне заурядных женщин, и я уж решил, что мне надо встать на цыпочки и обыскать комнату; не подслушивают ли нас наемные убийцы. Из его слов я уразумел только, что мисс Доусон, по всей вероятности, перевоплощенная египетская жрица эпохи Четырнадцатой династии, так как она поразительно одарена по части загадочного и тонкого искусства хиромантии.
— Она прекрасно помнит свою жизнь в Египте, — сказал мистер Кокс с благоговейной торжественностью. — Ее мумия находится в египетском зале нью-йоркского музея.
Я было решил, что ослышался и речь идет не о «мумии», а о «маме», то есть о Доусон-старшей, но тут же выбросил из головы эту дикую мысль и почесал затылок в тупом изумлении. Кокс, по-видимому, остался доволен произведенным эффектом и сообщил мне ряд ценных, но, увы, позабытых мною сведений из области оккультных наук. Затем разговор, как это частенько случается с холостыми молодыми людьми, каким-то образом перекинулся на эротические темы. Я уже позабыл, что Кокс, по определению Рэндла, «черт знает какой Лотарио», и был поражен обилием его познаний и неисчислимым, по его словам, количеством мужских побед. По-видимому, на свете не существовало женщины, способной выдержать осаду Шарлеманя Кокса. Он просто не мог понять, о каких это трудностях говорят некоторые («гав-гав»), но лично его положительно замучили своими преследованиями бесчисленные богатые и обворожительные особы — притом все из высшего общества, американского и европейского. Не то чтобы он оставался к ним совершенно равнодушным («гав-гав»), но искусство для него всегда на первом месте. Если женщина стимулирует его творчество, он готов снизойти, если нет — он решительно столкнет ее со своего пути. Но когда посмотришь, каковы мужья у большинства дам («гав-гав»), невольно сочувствуешь бедным крошкам.
