— Трескунами.
— Гм. Трескун… Недурное словцо. Это вы, наверное, у нас, американцев, стащили. Но меня возмущает, когда судят обо всех Штатах по такому вот гнусному типу, как этот Кокс.
— Как вы думаете, что дальше произойдет с супругами Кокс?
— Бог ты мой! Что может с ними произойти? Будут жить, как жили, пока не придет им конец, и тогда ближайшее бюро похоронных процессий получит новый заказ.
— А как насчет мисс Шумэйкер? Что, если она вздумает устроить скандал? Быть может, она желает, чтобы великий Шарлемань принадлежал ей одной.
— Я знаю Мэгги Шумэйкер, — сказал Рэндл. — Пианистка, занимает небольшую квартирку неподалеку от Люксембургского сада. Дает концерты. Славная девушка. Знаете, такого типа, каких у нас в Америке называют «мисс учительница», — ворох ненужных знаний и высокие идеалы. Я все никак не мог сообразить, кого это она мне напоминает, пока она вдруг не заговорила о Коксе. Тут я понял, в чем дело: она подцепила некоторые его словечки, интонации и даже это идиотское его похохатывание. Точно так же, как и жена Кокса, судя по вашим рассказам.
— Хотя Кокс и ратует за анонимность и прочее, но сам он, должно быть, довольно яркая личность, если смог оказать такое влияние на обеих женщин.
— Ведь он из тех, кто хочет, чтобы женщины служили эхом его собственного «я», черт бы его побрал. Нет, Мэгги Шумэйкер не учинит скандала. Она не из такого сорта американок. Ей совершенно наплевать, обладает Кокс необыкновенными мужскими достоинствами или нет. Мне даже думается, ее бы до смерти перепугало, если бы они действительно у него оказались. Она такая же рыба, как эта англичаночка, на которой он женился. Вот что обычно называют идеализмом. Все, что нужно Мэгги Шумэйкер, — это вознестись на небо в колеснице славы мистера Шарлеманя Кокса.
— Бедняжка, что за пустые надежды, — сказал я.
Порешив на том, что сага о Коксе скоро закончится самым бесславным образом, мы были более чем удивлены, когда однажды утром прочитали в европейских выпусках английских и американских газет, что мистер Кокс решил покинуть Англию и обосноваться в Париже. Реклама в прессе была организована мистером Коксом тонко и предусмотрительно. Кокс писал, что Британская империя мертва, что Лондон — это морг, а Париж — центр мыслящего человечества хотя бы уж потому, что он привлекает к себе лучшие таланты Америки. Он заявлял далее, что ни один англичанин не способен понять современное экспериментирующее искусство. Его прибытие в Париж, добавлял мистер Кокс, не имеет никакого специального политического значения, но он выражает надежду, что, быть может, его пребывание в Латинском квартале будет способствовать созданию притягательного центра для всего, что есть лучшего в области американской и европейской музыки, литературы и искусства. «Аборигенам Латинского квартала, — комментировала от себя газета, — будет любопытно и лестно узнать, что знаменитый американец отверг Лондон и признал, что Латинский квартал — подлинный центр модернизма. Мистер Шарлемань Кокс недостаточно хорошо известен американцам, проживающим в Париже, — упущение, которое скоро будет исправлено. Помимо творческих достижений в области модернистской музыки, у мистера Шарлеманя Кокса имеются серьезные исследования первобытной музыки, о которой он напечатал ряд ценных монографий. Мистер Кокс обещает авторское сотрудничество всем передовым газетам и журналам и надеется издать свой капитальный труд на тему о будущем литературы и музыки. Пока мы уполномочены лишь сообщить, что в основе этого труда лежит тот замечательный тезис, что поэзия и проза мертвы и их место должна неизбежно занять современная динамическая опера».
— Ну, что вы на это скажете? — спросил я Рэндла, когда тот закончил чтение столь важной статьи.
— Кокс подцепил нового простофилю, вот что я скажу, — последовал уверенный ответ.
— Да, похоже на то, — согласился я. — Так как же насчет саги о Коксе? Выходит, не все еще песни спеты.
— В Париже он долго не задержится.
— Как сказать. Я уже от кого-то слышал, что Коксы сняли квартиру, и чуть ли не в том же доме, где живет Мэгги Шумэйкер.
