Вероятно также, что до замужества миссис Кокс воображала свою жизнь в качестве жены великого гения, хотя бы и непризнанного, захватывающе интересной. Она, конечно, заранее предвкушала, как станет утешать его, когда тот вдруг ослабнет духом, и как будет радоваться, когда он постепенно пробьет себе широкую дорогу к славе, которой, безусловно, заслуживает. Какой отрадной переменой казалась ей эта жизнь, полная неустанной, мужественной борьбы художника, по сравнению с пустым, бесцветным существованием семьи почтенных провинциальных буржуа! Около Шарлеманя неизбежно образуется своя система звезд второй величины, которые будут вращаться вокруг своего великого светила, и ее жизнь, жизнь очаровательной, приветливой музы всех этих вдохновенных творцов, станет подлинным экстазом. Разумеется, ни одно из этих мечтаний не осуществилось. Жизнь ее наверняка стала лишь еще более ограниченной, и, если Шарлеманю случалось поймать очередного доверчивого «простофилю», она все равно по-прежнему оставалась в тени и не раскрывала рта. Теперь она уже, безусловно, успела убедиться, что так называемые «мыслящие личности» — такая же дрянь, как и все прочие смертные, если только не похуже. Quelle morne soiréе!
Это может показаться странным, но, право, за моим сочувствием к миссис Кокс не скрывалось никаких тайных намерений посягнуть на ее честь. Не потому, что я оберегал семейный очаг великого Шарлеманя Кокса, — просто она не привлекала меня как женщина. Мое отношение к ней можно сравнить с естественным чувством сострадания к голодному, но терпеливому ребенку. У меня всегда было инстинктивное отвращение к сводничеству, но, вздумай миссис Кокс попросить моего содействия в любовной связи с кем бы то ни было, кто искренне ее любит, не знаю, право, хватило ли бы у меня духу отказать ей. По счастью, она не обращалась ко мне с подобной просьбой, и всякий раз, как Фрэнк затаскивал меня в храм Шарлеманя, я мог лишь молча, с чувством жалости смотреть на робкое, увядшее создание. Меня удивляло, почему она не восстает против угнетающей самоуверенности Кокса, почему не сбежит с другим? Втайне я именно этого и желал, пусть даже это произошло бы теперь, когда morne soirée длится уже так долго, что голубое небо жизни превратилось для нее в вечные сумерки. Но моя приятельница, с которой мы разговаривали об Офелии еще до войны, была права: семейные устои, «приличия», чувство долга — все это в Офелии Доусон сидело слишком прочно. Еще одна жертва пустых, вздорных обманов…
Вскоре после этого я уехал в Париж, и там мне посчастливилось снова встретиться с Рэндлом. Как многие порядочные американцы, отравившие свою кровь ядом Европы, он стал ужасно непоседлив. В Европе он томился по кипучей, деятельной жизни своей родины, ему не хватало бодрящего воздуха Нью-Йорка. Но едва вернувшись туда, он начинал скучать по уютному уголку в кафе и серому собору, нависшему своей массой над извилистыми улочками, по беспечному щебету Европы. На этот раз, заявил он, в Европу он перебрался окончательно, «на веки вечные». Я в этом несколько усомнился, хотя заметил, что он расстался с некоторыми своими американскими предрассудками и старается не злоупотреблять слэнгом, которым прежде даже щеголял, как бы бросая вызов деградирующей Европе. В то же время он утверждал — и уж в этом сомневаться не приходилось, — что остается верен «американскому духу», хотя я не совсем понимал, что он под этим подразумевает.
Я пересказал Рэндлу все, что узнал о чете Коксов с тех пор, как мы в последний раз виделись с ним во время войны, и поделился с ним всеми своими соображениями. Так как выводы мои основывались главным образом на том, что мы теперь называли «гипотезой Рэндла», то Рэндл легко во всем со мной согласился.
— Кокс действует мне на нервы, — сказал он, нахмурившись и невольно выразив свое отношение к мистеру Коксу точно в тех же словах, что и столько лет назад. — Именно из-за таких вот американцев в Европе складывается нелестное мнение о нас. Встречают осла вроде Кокса, слушают чепуху, которую он несет, и думают, что все американцы такие же… Как это вы их называете в Англии?
