Ну и мои практичные дети говорят:
— Надо туда на зиму кого-нибудь поселить, пусть
живет, греется, присматривает за домом.
Нашли мы поначалу какого-то старичка — русского
беженца из Эстонии. Он сам к нам попросился на зиму. Вот и хорошо. Хорошо, да
не очень. Потому что по весне, когда мы приехали на Пасху, выяснилось, что он
экономил дрова и поэтому топил по-черному. Беленькие отремонтированные стены и
потолки были покрыты толстым слоем сажи. А кроме того, старичок был не дурак
выпить — и не один, а в компании. Поэтому он созывал к себе всех соседей — и
гундосого Пашку, и Кольку-колхозника, и уголовника Олегу, который сам себя
называл именно что “Олега”, и черненького переломанного дядьку с усиками,
похожего на постаревшего спившегося Чаплина и имевшего кличку “Черт”. И они
славно веселились. Ну там подушки распарывали, холодильник “Морозко” толкнули.
После этого мы старикашку выселили, привели к Кольке-колхознику: “Бери его
себе!” И они стали пить у Кольки.
После старичка нам нашли молоденького
ясноглазого Славика. Его привел машинный мастер по прозвищу Мурманск, поскольку
когда-то он морячил по северным морям.
— Славик — сирота, спортсмен, не пьет, не курит,
работает учителем физкультуры в Троицком сиротском доме. Человек аккуратнейший.
Каждое утро бегает в белых трусах.
Вот и хорошо. Взяли Славика. Но потом
выяснилось: хорошо да не очень. После него в доме не оказалось: газового
баллона, белой летней раскладной мебели, телевизора, стиральной машины
“Малютка”, кофейника с кофемолкой, а также чашек, ложек, тарелок, чайника,
утюга и электроплитки.
После Славика взяли Степу. Степа пел в монастыре
на клиросе, но был, как бы это выразиться, болящим. Поначалу он приходил ко мне
по весне и за три рубля вскапывал склон холма, потому что именно там у бывших
хозяев располагалось картофельное поле. Он вскапывал и пел — бас у него был
отменный. А как только получал от меня деньги, тут же садился в помойное ведро,
полное грязной воды и очисток.
— Для смирения больно хорошо, — пояснял он.
Надо мне было еще тогда кое-что про него понять.
Потому что и демоны ему повсюду мерещились, порой он даже начинал размахивать
перед собой руками, разгоняя их. И вот, поселившись в моем доме, в недобрый час
он увидал таковых в большом зеркале и кувалдой сокрушил супостатов. А потом они
ему привиделись в печке, ну и ей досталось. Да и вообще, они повсюду,
оказывается, расположились в доме — на стульях, на диване, даже на подоконнике.
Степа все и порубал. Одолел нечистую силу. И переселился к старой монашке — там
спокойней. А дверь не закрыл. И тогда в дом понабились бомжи, которые там
устроили свою уборную… Короче, надо было спасать дом, мою тихую обитель, уголок
отдохновения, разоренное гнездо, родину моих деточек.
Вообще, какая-то странная складывалась картина.
Мой друг поэт Виктор Гофман даже советовал мне написать об этом рассказ: ведь
чем усерднее я старалась сохранить дом, чем более надежных людей в нем
поселяла, тем большему разору и надругательству он подвергался. Ему казалось,
что это будет очень смешно...
Вот я и приехала в Троицк в смятенную последнюю
неделю Рождественского поста. Наняла за пару бутылок Пашку, Олегу,
Кольку-колхозника: они все вычистили после бомжей, вынесли лохань с мочой,
осколки-обломки-очистки. Нашла мастера, который врезал мне новый замок. Починил
стулья. Вставил стекла. Поправил печку. Обзавелась хозяйством: купила
плитку-чайник-чашки-миски. Занавесила окна старыми шторами, которые привезла из
Москвы. Красота! Сидела по вечерам, наслаждалась покоем и тишиной. Молилась на
рождественских службах в монастыре. Разговлялась у Дионисия и даже у наместника
игумена Иустина, заходила проведать и монаха Лазаря, который писал стихи.
Нечаянная радость вышла из всего этого разоренья. Но пора было и честь знать:
возвращаться из этого “Соловьиного сада” к своему “трудовому ослу”. А тут гроза
возьми и грянь.
Постучался мне поутру в двери страшный мужик:
— Открывай, хозяйка. Свои! Сын я Марьи Ивановны,
которая вам дом продала.
Ну, одного сына ее я видела, когда деньги за дом
в Кохтла-Ярве возила, семьдесят тысяч. Алкашик такой, бедолага. А еще Марья
Ивановна говорила, что у него есть брат-близнец, так тот и вовсе сидит. “Не
понимаю, за что мне это, — причитала она, — сама я заслуженная учительница
литературы, награды есть, а сыновья по кривой дорожке пошли”. И действительно,
вот этот, который теперь пожаловал, на того алкашика, конечно, похож, но только
покруче. Черный весь, глаза бегающие, узенькие, что-то жуткое в них. Говорит: