— Что — ворованное?! А откуда, вы думаете, они
все это возьмут — и бетон, и цемент, и доски с кирпичом? Всю часть обчистят!
Так я и не свистнула офицерам. И второй этаж
остался недостроенным…
Зато за садом я ухаживала сама. Землю
вскапывала, деревья окучивала, сорняки выдергивала, даже картошку сажала по
весне — чувствовала себя Львом Толстым: попашу, попашу — попишу стихи. Похожу
босиком, потравлю вредоносных улиток — и напишу рассказ. Такой это был чудесный
дом, посланный мне свыше по молитвам духовника, что мне казалось, если он при
мне придет в разоренье, а сад в упадок, то на мне будет большой грех. Ах,
ничего не было лучше такой жизни: сходить в монастырь к ранней литургии,
побеседовать с отцом Ермом, поплавать в озере, поучить древнегреческий,
полюбоваться на закат… Иногда приходили в гости дружественные монахи из
монастыря — попить чаю, походить по саду, поесть фруктов, поговорить на всякие
возвышенные темы. Хотя отцу Ерму это не очень-то нравилось:
— Что это они к вам повадились?
— Ну, это для них отдых, мы дружим, — отвечала
я.
— Дружим, дружим, — ворчал он, — какие у монахов
могут быть друзья, скажите на милость? А вы, как только они придут, попросите
их дрова поколоть, воды принести, грядки пополоть — тут же поразбегутся. А еще
лучше — предложите им вместе почитать акафист, помолиться — их сразу как ветром
сдует.
Почему-то мне становилось смешно: службы в
монастыре длинные, наместник то и дело их увеличивает пением бесконечных
акафистов, у монахов, вслед за клиросными, еще и другие послушания следуют, так
что они трудятся с раннего утра до поздней ночи. И что — придут они ко мне, а я
им: а не почитать ли нам акафист, а, братия? Не порубить ли дрова? Не подвигать
ли мебель?
— То-то, — вздыхал отец Ерм, — вам даже
представить это смешно.
В общем, ездила я в мой белый дом постоянно.
Дети мои его полюбили, как отчий кров. И даже когда я потом хотела было его
продать, они бурно запротестовали:
— Ты что! Это же наша родина! Родовое гнездо!
Вот так. А продать я хотела, уже когда отец Ерм
перебрался в Спасо-Преображенский скит — за семь километров от окраины Троицка,
а от моего дома — за все восемь. И благословил меня останавливаться прямо у
него в скиту, так что дом сделался мне как бы и ненужным. Просто времени не
было в нем жить. Так, побудешь летом недели три, и все. А его к тому же стали
разворовывать спившиеся соседи, бомжи, солдаты, сбегавшие в самоволку из
военной части, которая находилась поблизости…
Первый раз налет совершил какой-то мелкий
уголовник, только что вышедший на волю после отсидки. Он влез в дом, сложил в
наволочки четыре сломанных будильника, старую “Спидолу”, растеряв из нее при
этом батарейки, раскатившиеся по полу (по их местоположению потом в милиции
“вычерчивали траекторию его передвижения по дому”), какие-то старые шмотки, в
том числе и допотопную брезентовую курточку, доставшуюся нам от старого хозяина,
— в ней мой муж ходил по грибы. И вдруг вор этот наткнулся на початую бутылку
спирта “Рояль”, которую тут же и изрядно пригубил. Он ее пригубил, а она его
погубила. Потому что он вылез из разбитого окна вместе со своими битком
набитыми наволочками да тут же и заснул мертвецким сном. Там его и застукала
наша соседка Эльвира. Она позвонила в милицию, и его прямо с поличным
перетащили в милицейский грузовичок. Однако вынимать его, спящего и пьяного, из
грузовичка и заталкивать в отделение милиционеры затруднились: решили — пусть
проспится, а потом своими ножками и дойдет. А он пробудился, обнаружил себя с
тюками в милицейском транспортном средстве и, никем не охраняемый, дал деру. Но
через день его отловили на ближайшем рынке — в пятидесяти метрах от милиции,
где он пытался толкнуть мою прихотливую соломенную шляпку. Бедолагу повязали,
вызвали меня давать показания, выяснилось, что он попался уже в третий раз…
Первый — это когда он вместе с местным ветераном
войны пропил его медаль “за доблесть”. Ветеран на следующий день протрезвел и
заявил на собутыльника — дескать, он сам эту медаль не пропивал, а тот
мошенник снял у него доблестную медаль с груди и был таков. Второй раз — это
когда он вышел на волю и предложил дамочке на вокзале в Троицке донести ее
чемоданчик до автобуса. Та согласилась, однако он, ухватив чемоданчик, пустился
во всю прыть, причем и она оказалась не промах и настигла его, прихватив по
дороге милиционера. И вот теперь он гремел за четыре сломанных будильника и
кучу ветоши. Я даже за него вступилась, дурака такого, но помочь ему уже было
нельзя.
