Свои тогдашние соображения я более-менее внятно изложил в первой своей большой повести «Я сын твой, Москва». Позже я эту повесть ни разу не переиздавал и даже не перечитывал, страшась ее оголтелой наивности, и тогдашние мои размышления сугубо приблизительно излагаю по памяти.
Тогда в моде была ядерная физика, век именовался атомным, и считалось, что именно атомщики спасут мир. Я же считал, что, решив проблемы энергетики, люди захотят жить долго и есть вволю, поэтому следующая эпоха непременно станет веком биологии. Но и на этом не остановится прогресс человечества: став благополучными и здоровыми, люди задумаются не о том, как удобнее жить, а о том — зачем жить?
Впоследствии в каком-то из писем нынче крайне не популярного, но по прежнему уважаемого мною Горького я нашел ту же мысль, выраженную практически в тех же словах и порадовался, что у меня есть такой могучий союзник.
Правда, я оказался большим оптимистом, чем Алексей Максимович, и счел, что на наш с ним почти суицидальный вопрос существует вполне позитивный ответ: люди захотят быть счастливыми, и важнейшей из наук станет наука о счастье. А база для такой науки есть, она создается уже несколько тысячелетий, ибо важнейшей целью искусства является именно счастье человека. И, значит, следом за веком биологии настанет век литературы как главной составной части искусства.
Вот такую я в двадцать лет выстроил пирамиду прогресса.
Некая польза в этом прожектерстве все же была: взрослея и, хотя бы в силу большего опыта, умнея, я продолжал думать и постоянно писать о той гармонии в отношениях с людьми и окружающим миром, которая, возможно, и является счастьем.
Мало того, я имел наглость думать, что, возможно, как раз мне предназначено заложить фундамент этой науки, на котором впоследствии общими усилиями будет выстроено все ее ослепительное здание.
Помимо разных творческих проблем, которыми я занимался в течение жизни, я постоянно видел перед собой две главные задачи, которые, как считал, обязан решить: написать пьесу о Дон Жуане и создать науку о счастье. Пьесу я, слава Богу, написал — о том, как это получилось, расскажу где-нибудь в другом месте. А вот с наукой о счастье вышло не так оптимистично. Я о ней не забывал, нет. Но то ли писательская профессия не слишком располагала к абстрактному мышлению, то ли задуманные повести и пьесы сменяли одна другую, не оставляя достаточного куска времени на необычную работу — но к ней я так и не приступил. По прозе, по драмам, по публицистике разбросаны нитки, из которых, по идее, можно бы что-нибудь путное связать — но кто этим станет заниматься? Уж точно не я: возвращаться к законченному всегда тяжело: как написалось, так написалось…
Тем не менее, не выполненная задача, возможно, самая главная во всей моей жизни, так и висит надо мной. Откладывать на будущее утопично. Написать, как хотелось когда-то, боюсь, сил не хватит. Да и нет уверенности, что именно для этой работы я по уровню одаренности был изначально подходящ. Остается, пожалуй, только одно: собрать вместе разрозненные мысли о человеческом счастье, просто, чтобы не пропали. Чтобы при случае удалось озадачить так и не решенной проблемой кого-нибудь другого. Не имею понятия, что получится. Но, хотя бы для самоуспокоения, надо попытаться.
Итак — что такое счастье?
Счастье — это когда тебе есть, для кого жить.
Счастье — это когда ты можешь достойно встретить входящих в этот мир и достойно проводить тех, кто уходит.
Счастье — когда есть, кому проводить тебя по-человечески.
Счастье — когда тебя не предал ни один из друзей.
Счастье — когда ты сам никого не предал.
Счастье — когда есть человек, которому твоя жизнь нужней, чем тебе самому.
Счастье — когда тебя любят дети и собаки.
Счастье — когда из десяти встреченных женщин с пятью хочется переспать.
Счастье — когда из десяти встреченных женщин нравятся все десять, а переспать хочется с одиннадцатой, которая ждет тебя дома.
Счастье — когда занимаемое тобой место полностью соответствует и твоим желаниям, и твоим возможностям.
Счастье — когда на улице серо, хмуро и дождь, а ты сидишь у окна и пьешь горячий чай с вишневым вареньем.
