Вообще, в жизни я постоянно упускал свои шансы. Я, например, крайне редко посещал разные писательские тусовки, где в неформальной обстановке распределялись литературные должности и всякие блага. Дело в том, что я не любил много пить, не любил, когда накурено, и терпеть не мог весь вечер толочь воду в ступе ради короткого разговорчика с кем-нибудь нужным. Еще я не сумел вовремя вникнуть в мудрое Фамусовское «А главное — пойди-ка послужи». Не служил! Мой соученик по Литературному институту, в отличие от меня, вник и двадцать два года служил в важном издательстве, как тогда говорили, «сидел на поэзии». Он регулярно издавал влиятельных коллег и, в конце концов, высидел в своем отделе и секретарскую должность в Союзе писателей, и Ленинскую премию, и звание Героя соцтруда, и большую дачу в Переделкино, где живет до сих пор и, вспомнив свое крестьянское происхождение, разводит кур — занятие, кстати, нравственно чистое и общественно полезное. А я не ходил даже на официальные литературные совещания, хотя именно там начальство, присмотревшись к присутствующим, решало кадровые вопросы.
При этом я вовсе не был бессеребренником, и от престижной премии, больших денег или большой дачи отказываться бы, конечно, не стал. Просто на вращение в кругах и сферах у меня не хватало времени — порой и пошел бы, но, как назло, именно на этот час выпадало очередное свидание, менее полезное, но более приятное. А поскольку свиданий было много, щель для карьеры между ними никак не возникала. Одна моя приятельница как-то бросила раздраженно: «Ты хоть думаешь о чем-нибудь, кроме баб? Если тебя вызовут в КГБ, ты и туда на всякий случай захватишь презерватив».
У меня нет оснований гордиться бескорыстием: у меня ведь тоже была корысть, только иная. Если бы судьбу можно было переиграть, я бы вряд ли стал что-нибудь менять. Ведь я жил именно так, как мне нравилось и хотелось. И, наверное, это и есть самое приятное: прожить не чужую, а свою жизнь. Богатую или скромную, в славе или комфортной безвестности, но — свою.
Моя дочь Аленка к своим десяти годам побывала в Швеции, в Венесуэле и раз десять в Турции. Моя мама, слава Богу, успела — съездила туристкой в Болгарию и Венгрию. Сколько было потом рассказов, друзей завела, открытки посылала к Новому году, подарки туда и оттуда передавались с оказиями. А вот отец, прожив девяносто три года и имея трудовой стаж в сорок семь лет, границу страны трудящихся не пересек ни разу. Сперва, вообще, для людей не чиновных туризм не существовал, при Хрущеве появился, но с множеством ограничений — например, пенсионеров не выпускали. Почему, никто не объяснял. Нет — и все.
У меня были свои ограничения.
Мне никогда не хотелось жить заграницей. Просто не хотелось. Я человек России, здесь все мое, и друзья мои, и женщины (может, это главное), и язык, и бесчисленные проблемы тоже мои. Тех, кто уезжает, понимаю, если хорошо там устраиваются, уважаю, если не приживаются, жалею. Однако осуждать и в голову не придет: живем только раз, и каждый сам решает, где ему лучше. Что до меня — наверное, я просто дерево из этого леса, для пересадки не пригодное.
Но, будучи до последнего корешка человеком России, я всегда стремился повидать мир. Советский Союз изъездил вдоль и поперек, а вот за рубежи отечества до тридцати двух лет не попадал ни разу. В страны «социалистического лагеря», то есть, Польшу, Болгарию и т. д., к тому времени уже «выпускали» — был такой унизительный для подданных Страны Советов термин, лексически подчеркивавший их собачье положение под властью коммунистов. Но я в «выпускаемые» не попадал по причине, скорее, канцелярской: требовалась характеристика, подписанная пресловутым «треугольником» — директор, парторг и председатель месткома. Я широко печатался в газетах и журналах, вышли две книги, но на работу в редакции не брали — а, значит, ни директора, ни парторга, ни председателя месткома надо мной не было. В Союз писателей заявления не подавал, искренне считая себя недостойным. Но совершенно неожиданно мне дважды выпала счастливая карта: сперва позвали на Совещание молодых писателей, а после, по его результатам, в Союз писателей. В небе надо мной возник, наконец, желанный «треугольник», и я тут же подал заявление на туристическую путевку в Польшу и Чехословакию. Выпустили — вместе с Булатом Окуджавой, Жорой Владимовым и еще несколькими литераторами того же скромного ряда, в писательских секретариатах не заседавших, партию вдохновенным словом не славивших и потому более престижных заграниц не заслуживших.
