— А вещи где?!
Ему столь же испуганно, но тихо, отвечает женский голос:
— Вещи Окуджава сторожит…
А меня пронзает дикая мысль: если бы с нами в группе оказался Лермонтов, ему бы тоже велели стеречь багаж? Как же фантасмагорично все мы равны в быту!
В груде чемоданов, лежавших на перроне, был и мой — фибровый, обшарпанный и исцарапанный. Потом много лет я не решался его выбросить: ведь реликвия, сам Окуджава минут двадцать состоял при нем сторожем.
Меня и потом не раз поражало, что великий поэт, как любой смертный, отягощен бытовыми заботами, страдает от тупой подлости чиновников и элементарно нуждается в деньгах. Что делать — посылая на Землю пророка, Бог не снабжает его командировочными.
* * *
Говорят, в молодости у Булата был тяжелый характер, болезненное самолюбие и даже капризность. Возможно. Однако с годами он приобрел поразительное благородство и редкую деликатность. Меня всегда изумляло, как предельно мягко он отказывался что-либо делать. Ни разу не слышал от него «Не хочу».
Во время той туристической поездки, в Чехословакии, на него насела знаменитая Наталья Сац, к тому времени уже отсидевшая свой «червонец». До лагерей эта фантастическая женщина успела (в пятнадцать лет!) создать и возглавить первый в стране Детский театр, а после освобождения сумела создать и опять же возглавить первый в стране Детский музыкальный театр в роскошном здании на проспекте Вернадского. Про первое директорство говорили, что его причиной был роман школьницы со знаменитым наркомом просвещения Луначарским. Второй начальственный пост уже ничем, кроме фанатизма и термоядерной энергии, объяснить было нельзя. В тесном купе поезда, где спрятаться было негде, она настаивала, чтобы Булат написал либретто детской оперы. Он вежливо отвечал, что не сумеет. Однако остановить Наталью Ильиничну было не проще, чем танковую дивизию.
— Ну что вы, Булатик, я уверена, что у вас получится.
— Нет, я не умею, — угрюмо упирался Булат.
— Вы только попробуйте, мы же вам поможем…
Атака длилась минут пятнадцать, и все время Булат отвечал, что не умеет. Он ни разу не сказал «Не хочу».
* * *
Когда-то временные периоды называли в России именами правителей: эпоха Ивана, эпоха Петра, эпоха Екатерины. Этот порядок сам собою отменился с возникновением великой литературы. Так ли существенно, кто принимал военные парады при Пушкине или вжимался в трон под грозным взглядом Льва Толстого?
Говорят, вместе с Булатом ушла эпоха. Подозреваю, что печальное событие масштабней.
Историки привычно ведут века от цифры к цифре. Но чем первый год столетия лучше пятого или пятнадцатого? XIX век, если говорить без учета календарных рамок, открылся Пушкиным, а завершился Толстым. XX — начался трагическими предчувствиями Блока и закончился последней песней Булата.
Начавшемуся двадцать первому веку понадобится свой пророк. Хочется верить, что он уже родился. До сих пор России везло, гении принимали свечу из рук друг у друга: еще писал Пастернак, уже писал Окуджава.
* * *
Однажды меня позвали в «Современник» на просмотр «для своих». В фойе, естественно, полно знакомых. Ритуальные вопросы «Как дела?», ритуально отвечаю «Нормально» — а что еще скажешь в толкотне? Да ведь только такой ответ и подразумевается.
Между тем, дела мои далеко не нормальны. И крепнет в груди раздражение, и все противней врать. Наконец, решаю: хватит! Следующему скажу, как есть.
И надо же, чтобы следующим оказался Булат! Не успев внутренне перестроиться, именно ему резко отвечаю: «Плохо!»
И тут же толпа порознь вталкивает нас в зал. Вот уж глупо получилось!
После спектакля на выходе, у наружных дверей, вижу — Булат. Оказывается, ждет меня.
— А что у тебя плохо?
— Да ладно, Булат, извини, сам справлюсь…
— Может, чем помочь?
Иногда пишут, что у Булата были кавказские понятия о чести. Насчет кавказских не знаю. Но московские дворы с малолетства жестко учили именно этому — своих никогда не бросать.
Сейчас в моде свободная застройка, дворов все меньше.
Интересно, сохранится в Москве дворовый кодекс чести или останется только в песенке про Леньку Королева?
* * *
