Мама также обратила внимание на незнакомца, мирно отдыхающего после еды. Она ускоряет шаг, краснеет и вздыхает с облегчением, миновав опасность, когда остаётся позади улица Гурго…
– Ты часто видишь этого мужчину, что сидит на земле, Минна?
– Мужчину, что сидит на земле?
– Не оборачивайся! На углу улицы сидит на земле какой-то мужчина… Как я боюсь, что все эти люди дожидаются лишь момента, дабы учинить какую-нибудь пакость!
Минна ничего не отвечает. Её маленькое потайное «я» раздувается от гордости: «Он дожидается меня! Только ради меня он здесь! Разве Мама может понять…»
К концу недели Минну внезапно осеняет мысль, которую она готова принять за откровение свыше: эта матовая бледность, эти чёрные волосы, которые завиваются в кольца… да ведь это же Кудрявый! Сам Кудрявый! В газетах было написано: «Кудрявого не удалось схватить…» А он сидит на углу бульвара Бертье и улицы Гурго, он влюблён в Минну и ради неё ежеминутно подвергает опасности свою жизнь…
Минна трепещет от волнения, не может больше заснуть, встаёт по ночам, чтобы высмотреть под своим окном тень Кудрявого…
«Так больше не может продолжаться, – говорит она себе. – Однажды вечером он свистнет под окном, я спущусь по лестнице или по верёвке, на которой навязаны узлы, и он увезёт меня на своём мотоцикле к заброшенной шахте, где будут ждать его подданные. Он скажет: „Вот ваша королева!“ И… и… и это будет ужасно!»
Как-то раз Кудрявый не пришёл на свидание. Минна, повергнув Маму в великую скорбь, не притронулась к обеду… Но настало завтра, а затем послезавтра – и никакого Кудрявого, сонного и гибко-настороженного Кудрявого, который так неожиданно раскрывал глаза, едва Минна задевала его ноги…
О, вещее сердце Минны! «Я же знала, что это Кудрявый! А теперь он в тюрьме, быть может, на гильотине!» Мама, совершенно потеряв голову при виде необъяснимых слёз и лихорадочного состояния Минны, посылает за дядей Полем, и тот прописывает бульон, цыплёнка, тонизирующее вино – а также отъезд в деревню…
Пока Мама с муравьиным усердием набивает чемоданы, Минна, расслабленная и праздная, прижимается лбом к стеклу и грезит… «Он в тюрьме ради меня. Он страдает ради меня, он томится и пишет в своей темнице любовные стихи „К незнакомке“…»
Минна, проснувшись, как от толчка, при скрипе половиц, раскрывает испуганные глаза в тихой спальне: «Где я?»
Приехав три дня назад к дяде Полю, Минна всё ещё не может привыкнуть к его деревенскому дому. Отрешаясь от беспокойного сна, полного неясных грёз, она ожидает увидеть голубоватую яркость своей парижской комнаты, почувствовать лимонный запах своей туалетной воды… Здесь же из-за плотных ставней царит полная темнота, хотя за окном кричат петухи, в доме хлопают двери, звенит посуда на кухне, где Селени вынимает чашки для завтрака… Сквозь непроглядный мрак пробивается лишь ярко-золотистая полоска, идущая от окна, тонкая, как карандаш…
Сверкающий лучик служит поводырём Минне, которая идёт ощупью и босиком к окну, чтобы открыть ставни, и тут же отступает, ослеплённая внезапно хлынувшим в спальню светом… Ветер забирается в её ночную рубашку; она стоит, закрыв ладонью глаза, в позе ангела, кающегося в грехах…
Когда солнце пробивает насквозь её розовые пальцы, Минна возвращается к кровати, садится, ухватывая себя за голую ногу, улыбается окну, у которого вьются осы, и напоминает теперь бэби из английского магазина благодаря чуть приоткрытому рту и наивному взгляду. Но вот брови её сдвигаются, какой-то мыслью зажигаются глаза, которые переливаются на солнце подобно глади пруда. Минна думает, что не всем дано наслаждаться ярким светом, что в большом городе в мрачной темнице томится и грезит на убогом матрасе незнакомец с чёрными волосами, свившимися в кольца на бледном лбу…
Однако всё равно нужно одеваться, идти вниз, пить, сдувая пену, молоко, улыбаться, проявлять интерес к здоровью дяди Поля… «Такова жизнь!» – вздыхает Минна, расчёсывая волосы, куда проникает солнце, оплавляя их, будто стеклянные нити.
Под лёгким шагом Минны хрустят половицы. Если же она стоит неподвижно, начинают скрипеть и стрелять кресла в стиле ампир, а деревянная кровать тут же им вторит. Высушенный до основания звучный дом потрескивает, словно пожираемый внутренним пожаром. Вот уже два столетия прокалённое дерево стонет, хрипит на солнце и на ветру. В здешних местах усадьбу называют «Сухой дом».
