Задыхаясь, она умолкает, готовясь вонзить последнюю стрелу:
– …он меня там ждёт, и я прихожу к нему, когда Мама уходит к себе, и мы вместе проводим ночь!
Она изнеможённо откидывается на подушки, ожидая гневной вспышки Антуана. Но на лице его выражается лишь одно вполне понятное беспокойство, нежная тревога, что у Минны вновь поднимается температура и начинается лёгкий бред…
– Я сейчас уйду, Минна…
Она закрывает глаза, побледнев и ощутив внезапную усталость.
– Да, да… уходи!
– Минна, ты не рассердилась на меня?
Она утомлённо мотает головой: «нет, нет».
– Спокойной ночи, Минна…
Он поднимает с простыни маленькую сухую, безжизненную руку, подавляет желание поцеловать её и опускает вниз бережно-бережно, словно хрупкий предмет, с которым не умеет обращаться…
С тех пор как Минна покинула Сухой дом, пролетело несколько недель, а вместе с ними и воскресные дни, когда на традиционный торт являлись дядя Поль с Антуаном. Минна отводит от них свой диковатый взгляд, потому что её юность, свежую и беспощадную, оскорбляет вид жёлтого морщинистого лица дяди Поля; потому что Антуан в своей чёрной ливрее с золотыми пуговицами вновь превратился в нелепого долговязого подростка, пережарившегося на солнце.
Минна опять ходит на ежедневные занятия, но даже не смотрит на угол пустынной улицы, не надеясь увидеть незнакомца, который по-прежнему владеет её мечтами: тротуар блестит после проливных дождей или же покрыт хрустящей корочкой, как бывает по утрам в декабре… Вечерами Мама рукодельничает, сидя возле лампы, изредка поворачиваясь, чтобы вглядеться с простодушной бдительностью в лицо своей дорогой малютки, а затем вновь обретает хлопотливое благодушие нежной слепой матери… И стоит ли упрекать Маму, если она получила от Бога дар любви, не умеющей судить здраво? Сколько честных несушек, навеки привязанных к земле, высиживали, сами того не зная, прекрасную дикую утку, что взмывала в синее небо, отливая металлическим блеском зелёных крыльев!
«Это Он! Он! Я узнаю его походку!»
Минна, высунувшись из окна с риском упасть, судорожно цепляется за подоконник похолодевшими от восторга руками… Глазами, сердцем она узнаёт его во мраке ночи…
«Только Он может так ходить! Какой он гибкий! Видно, как он покачивает бёдрами при каждом шаге… Кажется, в тюрьме он похудел… Неужели это та же самая кепка в чёрно-фиолетовую клетку? Он ждёт меня! Он вернулся! Мне хотелось бы показаться ему… Он уходит… Нет! Возвращается!»
Этот долговязый и гибкий, словно без костей, бродяга прогуливается, затягиваясь на ходу сигаретой. Свет из окна, раскрытого в такой час, вызывает у него удивление: он поднимает глаза. Минна, совершенно потерявшая голову, могла бы поклясться, что узнаёт эту единственную в своём роде бледность на запрокинутом лице, и дымок сигареты поднимается к ней, будто ладан из кадильницы.
– Эй! – говорит Минна.
Мужчина поворачивается, чуть пригнувшись, что выдаёт повадку зверя, никогда не теряющего опасливой настороженности. Это, наверное, девчонка в окне наверху? Кого это она зовёт?
А тонкий негромкий голосок спрашивает:
– Вы пришли за мной? Я должна спуститься? Поскольку девичья фигурка выглядит стройной и изящной, мужчина без всякой задней мысли делает неприличный издевательский жест обеими руками. «Ну конечно, это сигнал! – говорит себе Минна. – Но не могу же я спуститься в таком виде».
С лихорадочной торопливостью она создаёт себе вычурный облик из прошлогодних грёз – красная косынка на шею, фартучек с карманами, волосы узлом – ох эта расчёска, которая не желает слушаться! Взять ли пальто? Нет: когда любишь, холодно не бывает… Быстрее вниз!
Минна вприпрыжку мчится на улицу, едва касаясь ковра ногами, обутыми в красные тапочки… Ужасающий скрип! В своей нетерпеливой поспешности Минна забыла о восемнадцатой ступеньке, которая кряхтит и стонет, будто ржавые петли двери… Она вжимается в стену, раскинув руки, и боится вздохнуть… В доме ничто не пошевелилось. Внизу засов покорно подчиняется нащупавшей его маленькой руке: дверь распахивается безмолвно, но как же закрыть её, чтобы не щёлкнула?
«Ну так я не буду её закрывать!»
