Туманным алым утром, пахнущим влажным мхом, грибами и дымом, Минна просыпается и объявляет, что ей гораздо лучше. Прежде чем Мама успевает поверить в своё счастье, Минна зевает, показывая бледноватый, но уже не обложенный язык, с наслаждением потягивается, сидя на постели, и задаёт сразу сотню вопросов: «Который час? Где Антуан? Погода хорошая? А шоколада мне дадут?..»
На следующий день она лакомится сметаной, обмакивая в неё ломтик хлеба, и позволяет себе яйцо в мешочек. Обложившись подушками, Минна блаженствует, играя роль выздоравливающей. Восхитительный бриз чуть колышет занавески, навевая мысли о море…
Минна встанет завтра. Сегодня слишком влажно, и листья плачут. Западный ветер поёт под дверьми, и в нём слышится голос зимы – голос, рождающий желание печь каштаны в золе. Минна кутает плечи в большую белую шерстяную шаль, заплетённые в косы волосы чуть прикрывают розовые фарфоровые ушки. Она позволяет Антуану посидеть с ней, и того переполняет собачья благодарность. Истончившийся подбородок Минны умиляет его до слёз: ему хотелось бы взять эту малышку на руки и баюкать, чтобы она уснула в его объятиях… Отчего так случилось, что в этих чёрных загадочных глазах он видит столько лукавства и так мало доверия? Антуан уже успел почитать ей вслух, поговорить о температуре, о здоровье своего отца, о скором отъезде – но в этом пронизывающем взоре как не было, так и нет теплоты! Он собирается вновь взяться за начатый роман; но тонкая рука, протянувшись к нему с кровати, останавливает его:
– Хватит… – просит Минна, – это меня утомляет.
– Ты хочешь, чтобы я ушёл?
– Нет… Слушай, Антуан! Здесь я могу довериться только тебе… Ты можешь оказать мне большую услугу.
– Да?
– Ты напишешь для меня письмо. Письмо, которое не должна увидеть Мама, понимаешь? Если Мама увидит, что я пишу в постели, она может спросить, кому это послание… А ты сядешь вот здесь, за столом, и никто слова не скажет… Я хочу написать жениху.
Нанеся этот удар, она всматривается в лицо своего кузена; Антуан, добившийся большого прогресса, не повёл и бровью. Живя возле Минны, он приобрёл вкус к необыкновенному и эфемерному. Его пронзила мысль, такая же простая, как и свирепая бесчувственность Минны: «Я напишу это письмо, не показывая вида, что меня это интересует; я узнаю, кто он, и убью его».
Не говоря ни слова, он послушно выполняет указания Минны.
– В моём бюваре… нет, не эту бумагу… белую, без водяных знаков… нам с ним приходится соблюдать столько предосторожностей!
После того как Антуан уселся, обмакнул новое перо, установил бювар, она начинает диктовать:
– «Любимый мой…»
Он не выказывает никакого удивления, но перестаёт писать и пристально смотрит на Минну, без гнева, но так упорно, что она проявляет нетерпение.
– Ну пиши же!
– Минна, – медленно говорит Антуан изменившимся голосом, – зачем ты это делаешь?
Минна скрещивает концы шали на груди, и в движениях её сквозит подозрение. Прозрачные щёки розовеют от неведомого ей прежде волнения. Антуан кажется каким-то необычным, и теперь наступает её черёд всматриваться в него с отсутствующим видом, пытаясь угадать, о чём он думает. Быть может, на какое-то мгновение её охватывает раскаяние, и она видит Антуана, каким он станет через пять-шесть лет? Высокого, сильного Антуана, чувствующего себя в своей шкуре так же удобно и покойно, как в сшитом по мерке костюме, сохранившего от теперешнего времени лишь своей нежный взгляд смуглого бандита?..
– Зачем, Минна? Зачем ты со мной так?
– Потому что я могу верить только тебе. Вера… Она нашла слово, способное сломить волю Антуана… Он подчинится ей, напишет письмо, ибо уносит его волна того высокого страха, что подчинила себе множество снисходительных мужей, покорных и робких любовников…
– «Любимый мой, твоим дорогим глазам непривычен этот почерк. Не удивляйся! Я больна, и некто всецело мне преданный почёл своим долгом известить тебя обо мне…»
Голос Минны запинается, словно ей приходится переводить слово за словом какой-то трудный текст…
– «…обо мне, чтобы ты не беспокоился и мог всецело посвятить себя своему опасному ремеслу…»
