При этом генерал указал на офицера, присутствовавшего на допросе. Виктор поклонился офицеру.
– Я рассчитываю на вашу честность, господин мушкетер, и надеюсь, что вы не будете пытаться убежать от господина лейтенанта, не употребите во зло то снисхождение, которое я вам оказываю, принимая во внимание ваше военное звание.
– Нет, этого я никогда не сделаю, господин генерал.
– В таком случае я не ошибся в вас.
– Только у меня к вам просьба, господин генерал.
– Говорите откровенно, господин мушкетер. Если это будет зависеть от меня, ваша просьба будет исполнена.
– Та бедная девушка, которая вместе со мной старалась освободить Марселя Сорбона, теперь совершенно одинока. Она осталась без всякой помощи. Позвольте мне господин генерал, отыскать Адриенну Вильмон и как‑то поддержать ее.
– Этого разрешить я не могу, как мне ни жаль. Не могу дать вам свободу вне крепости. Я могу поверить, что вы вернетесь, но есть правила, которым я должен подчиняться. Иначе мне поставят в вину, что я позволяю вам свидание с вашей соучастницей.
– Я вас понимаю и отказываюсь от своей просьбы. Мне было бы очень неприятно, если бы я заставил вас опасаться, что я употребляю во зло ваше великодушие. Для себя же мне не о чем просить. Думаю, что бесполезно просить вас и за узника. Марсель Сорбон в ваших руках, в вашей власти. Он предоставлен вашему состраданию, и вы не отдадите несчастного в руки грубых надзирателей.
– Каторжник будет предан суду и будет судим по законам страны, господин мушкетер.
– Клетка, ужасная клетка… – тяжело вздохнул Виктор.
– Закон предписывает ее, и на этот раз я уже не смею поступать с ним снисходительно. За каждую попытку бежать пойманному беглецу угрожает клетка. Когда каторжник номер пятьдесят семь бежал в первый раз, его раны позволили мне отправить его в лазарет, а не в клетку. Но он злоупотребил этим снисхождением, воспользовался им для нового побега. И на этот раз его ничто не может спасти от клетки.
Виктор молчал. Он понимал и чувствовал, что комендант не мог поступить иначе. Если бы он сделал исключение, то на него легко могли донести и он был бы привлечен к ответственности.
– Марсель, Марсель, бедный Марсель… – тихим голосом печально произнес Виктор.
– Вы сделали больше, чем вам предписывает долг дружбы, господин мушкетер, – сказал комендант, передавая сопроводительное письмо лейтенанту д'Азимону. – Отправляйтесь в Париж. Желаю вам, чтобы вас не так строго судили за ваш поступок.
Генерал Миренон подал мушкетеру руку.
– Благодарю вас за ваше великодушие, господин генерал, – сказал Виктор, пожимая поданную руку. И повернувшись к офицеру, он сказал: – Я ваш арестант, господин лейтенант д'Азимон.
Виктор и офицер вышли от коменданта, а затем и из крепости. Они отправились в город и сели в почтовый дилижанс, который отправлялся в Париж.
С тяжелым сердцем оставлял Виктор своего друга. Правда, у него была надежда на великодушие генерала Миренона. Но Виктор преувеличивал власть коменданта. Генерал Миренон был служака, который ни на йоту не отступал от закона. А закон присуждал преступника, бежавшего вторично, к смертной казни, если это подтверждалось большинством судей.
Таким образом, участь Марселя была не в руках коменданта. Все офицеры и надзиратели были настроены против Марселя, а это не предвещало ничего хорошего.
Марсель покорился своей участи. Он не сказал ни слова надзирателям, которые вели его, связанного, в клетку и потом ударами кулаков втолкнули туда. Дверь клетки замкнули, и он оказался там, где недавно прощался с Диего. Но думал Марсель не о себе, он думал об Адриенне, о Викторе, который был схвачен вместе с ним и теперь должен был пострадать из‑за него.
Все рухнуло! Последняя надежда была уничтожена.
«Так было угодно Небу, – думал Марсель. – Пусть теперь делают со мной что хотят… Только бы Адриенна не лишилась покровительства! Только бы она не пришла в отчаяние!.. Святая Дева, сжалься над Адриенной!.. Герцог Бофор победил, достиг своего. Теперь‑то незаконнорожденный исчезнет навсегда».
Клетка представляла собой каморку такой величины, что заключенный не мог даже лечь как следует. В клетке не было ни одеяла, ни свежей соломы – в углу валялась лишь охапка сгнившей и сырой. Решетки давили узника, какое бы он ни принял положение, – лежал ли он, сидел ли, стоял ли.
