— Счастливо вам! — напутствовала его мама-велосипедистка.
Она поднялась обнять Гарольда, обдав его резким запахом цитруса и пота — в чем-то приятным, но не то чтобы очень. Рассмеявшись, женщина отступила на шаг, не снимая рук с его плеч.
— Свободна, как птица, — повторила она.
В ее лице он не увидел и тени сомнения. В его сердце проник холодок. Скосив глаза, он заметил на руке женщины два глубоких рваных шрама, изуродовавших кожу между запястьем и локтем. Местами на них еще не отстали корочки струпьев. Гарольд неловко кивнул и пожелал ей удачи.
Пройдя с четверть часа, Гарольд вынужден был остановиться, чтобы дать отдых правой ноге. Спина, шея, руки и плечи болели так, что он не мог почти ни о чем думать. Дождевые струи кололи тело будто тупыми иглами, отскакивали от крыш и бетона. Через час Гарольд начал спотыкаться и больше всего на свете мечтал постоять спокойно. Вдали виднелись кроны деревьев и маячило что-то красное, похожее на флаг. Люди иногда оставляют на обочине самые неожиданные предметы.
Дождь бил по листьям, и они тряслись мелкой дрожью. Воздух пропах мягкой лиственной прелью, по которой ступал Гарольд. Приблизившись к флагу, он невольно съежился. Яркое цветное пятно оказалось вовсе не флагом. Это была футболка ливерпульской команды, надетая поверх деревянного креста.
Гарольду по пути уже встретилось несколько придорожных поминальных знаков, но ни один не растревожил его до такой степени, как этот. Он велел себе перейти на другую сторону шоссе и не глядеть, но был не в силах повиноваться. Его тянуло к кресту, как к чему-то запретному, на что нельзя смотреть. Вероятно, друг или родственник украсил крест рождественскими игрушками в виде елочек и искусственным венком из веточек падуба. Гарольд стоял и разглядывал увядший букет в целлофане, уже выцветший, и фотоснимок в пластиковом чехле. Мужчине, темноволосому крепышу, было, наверное, слегка за сорок. На его плече лежала детская ручонка, а сам он ухмылялся в объектив. «Лучшему папе на свете», — значилось на промокшей открытке.
Какого же панегирика заслуживал худший из пап?
«Пошел ты!» — шипел Дэвид. Ноги его не слушались, и он едва не слетел кубарем с лестницы. «Пошел ты!»
Чистым концом носового платка Гарольд стер дождевые капли с фотографии и отвел в сторону букет. Он двинулся дальше, и у него из ума не шла недавняя мама-велосипедистка. Гарольда занимало, когда же ее так накрыло одиночество, что она порезала себе вены и истекла кровью. Он гадал, кто нашел ее тогда и что сделал. Хотела ли она, чтобы ее спасали? Или ее вернули к жизни насильно — как раз в тот момент, когда она уже считала, что освободилась от всего? Гарольд жалел, что не сказал ей чего-то такого, что отбило бы у нее охоту повторять тот опыт. Если бы он утешил ее, может быть, она сейчас не занимала бы все его мысли. Как бы то ни было, он понимал, что, повстречав ее на пути и выслушав, он положил добавочный груз себе на сердце, но не ведал, сколько еще в силах принять и унести. Невзирая на боль в ноге и озноб, проникавший до самых костей, несмотря на сумятицу в голове, Гарольд все прибавлял и прибавлял шагу.
К вечеру он достиг окраины Тонтона. Домики, утыканные спутниковыми тарелками, теснились друг к другу. Их окна были завешены серым тюлем, а некоторые забраны металлическими жалюзи. Те немногие палисадники, что еще не успели закатать в бетон, были прибиты ливнем. Облетевшие с вишен лепестки, словно клочки мокрой бумаги, усеивали мостовую. Транспорт проносился мимо на такой бешеной скорости, что закладывало уши. Маслянисто поблескивали мокрые улицы.
В памяти Гарольда всколыхнулось воспоминание, которого он больше всего страшился. И обычно ему удавалось загнать его обратно, в самую глубь. Он попытался думать о Куини, но это не помогло. Тогда он выставил торчком локти, чтобы бойчее идти, и принялся переставлять ноги по булыжной мостовой с таким остервенением, что начал задыхаться. Но ничто не давало ему укрытия от того приснопамятного дня двадцатилетней давности, когда всему, всему пришел конец. Он увидел, как взялся тогда за дверную ручку, ощутил солнечное тепло на своих плечах, запах тлена в прогретом воздухе, услышал неподвижность тишины, бесповоротной и бессмысленной.
