«Милая девушка с автозаправки,
Я должен рассказать тебе всю правду. Двадцать лет назад я схоронил моего сына. Никакому отцу такого не пожелаешь: мне очень хотелось увидеть, каким человеком станет мой сын. И сейчас хочется не меньше.
Я до сих пор не понимаю, почему он так поступил. Он впал в депрессию и употреблял спиртное вперемешку с лекарствами. Не мог найти работу. И я всем сердцем жалею, что он не обратился тогда ко мне.
Он повесился в нашем сарайчике. Достал где-то веревку и привязал к одному из крюков, на которые я вешал садовые инструменты. Он так накачался спиртным и таблетками, что, по словам коронера, ему пришлось немало потрудиться, чтобы затянуть петлю. Установили, что это было самоубийство.
Именно я нашел его. И с трудом могу писать об этом. В тот момент я взмолился Богу, хотя, как я говорил тебе на автозаправке, с религией я не в ладах. Но тогда я взмолился: „Милостивый Боже, пусть он будет жив. Я что угодно сделаю“. Я снял его с крюка, но он был уже бездыханный. Я опоздал.
Зря мне сказали тогда, что он долго трудился, прежде чем затянул петлю.
Ужас, что потом творилось с моей женой. Она не выходила из дома, а на окна повесила тюль, потому что не хотела никого к нам приглашать. Все соседи постепенно разъехались, а новые не знали ни нас, ни того, что у нас приключилось. Но каждый раз, как Морин глядела на меня, я понимал: она видит перед собой мертвого Дэвида.
Она начала с ним беседовать. А мне объяснила, что он остался с ней. Она до сих пор ждет его. Морин сохраняет все в его комнате в том виде, как было в день его гибели. Я столько раз огорчался из-за этого, но она сама так пожелала. Жена не может смириться с его смертью, и я ее понимаю. Для матери такое невыносимо.
Куини все знала о Дэвиде, но никогда не заводила разговора о нем. Она заботилась обо мне. Приносила мне сладкий чай и заговаривала о погоде. И лишь однажды обмолвилась: „Может, хватит уже вам, мистер Фрай“. Тут вот еще какое дело — я стал пить.
Началось все с рюмочки, чтобы хватило духа выслушать заключение коронера. Но потом я начал прятать бутылки на работе под столом в бумажных пакетах. Бог знает, как я добирался вечерами домой на машине. Мне просто хотелось ничего не чувствовать.
Как-то ночью, когда я был уже в полной отключке, я снес наш садовый сарай. Но и этого мне показалось мало. Тогда я вломился на пивоварню и совершил невозможный проступок. Куини догадалась, что это сделал я, и взяла вину на себя.
Ее тут же вышвырнули с работы, а потом она бесследно исчезла. Поговаривали, будто ей предложили убираться подобру-поздорову и даже не думать совать носа на юго-запад. А секретарша, водившая дружбу с домохозяйкой Куини, проболталась кому-то по секрету, что бывшая жилица не оставила даже нового адреса, а я подслушал. Я не остановил ее тогда. Не вмешался в травлю. Но пить перестал.
Мы с Морин долго скандалили, а потом постепенно вообще перестали разговаривать. Она перешла от меня в другую спальню. И перестала любить меня. Я все ждал, что она вовсе уйдет от меня, но она не ушла. С тех пор ни одной ночи я не знал покоя.
Люди думают, что я иду к Куини потому, что все эти годы между нами сохранялась влюбленность, но это не так. Я шел к ней потому, что она спасла меня, а я ее даже не поблагодарил. Потому-то я и пишу тебе. Хочу, чтобы ты знала, как здорово ты помогла мне три месяца назад, когда рассказала о своей вере и о тете, хотя, как мне кажется, моя храбрость — ничто по сравнению с твоей.
