Гарольд вспомнил тех, кто ему помогал. Подумал об отвергнутых, нелюбимых — он сам был из их числа. А затем прикинул, чем все это окончится. Он вручит Куини подарки, поблагодарит ее — и что потом? Он вернется к своему прежнему, уже порядком подзабытому образу жизни, где люди отгораживаются от окружающего мира безделушками на окнах. Вернется в спальню, где будет лежать в одиночестве без сна, а Морин будет лежать в другой.
Гарольд закинул на плечо рюкзак и повернул прочь от ворот хосписа. Люди на шезлонгах не приподнялись и не посмотрели ему вслед. Его никто здесь не ждал, а потому не заметил ни его прихода, ни ухода. Самый выдающийся эпизод в жизни Гарольда не оставил по себе никакого следа.
В маленьком кафе Гарольд попросил у официантки стакан воды и разрешения воспользоваться туалетом. Он извинился, что ему нечем заплатить. Терпеливо подождал, пока она внимательно рассмотрит его всклокоченные волосы, продранный пиджак и галстук, постепенно спускаясь взглядом все ниже, к пропитанным грязью брюкам и остановившись, наконец, на тапочках для парусного спорта, едва видных под слоями синей изоленты. Она скривила рот и оглянулась через плечо на особу в сером пиджаке, беседующую с клиентами. Та женщина была старше по возрасту и, несомненно, по статусу. Официантка предупредила Гарольда: «Постарайтесь не задерживаться», — и проводила его до дверей уборной, стараясь невзначай не коснуться его.
В зеркале Гарольд увидел смутно знакомое лицо. Кожа на нем обвисла темными складками, словно на черепе было ее слишком много. На лбу и на скуле непонятно откуда появились порезы. Шевелюра и борода выглядели запущеннее, чем он предполагал, а из ноздрей и бровей выбивались отдельные колючие волоски, похожие на проволочки. Не старик, а посмешище. В нем не осталось ничего от человека, который пошел отправить письмо. В нем больше ничего не напоминало о паломнике, носившем футболку с надписью и позировавшем перед фотокамерами.
Официантка принесла ему воды в одноразовом стаканчике, но присесть не предложила. Он осведомился, не одолжит ли ему кто-нибудь бритву и расческу, но тут подоспела администраторша и указала ему на вывеску у окна: «Не попрошайничать». Она предложила Гарольду уйти по-хорошему, или она вызовет полицию. Он направился к двери, и никто не проводил его благоговейным взглядом. Гарольду подумалось, что от него, должно быть, дурно пахнет. Он так много времени провел под открытым небом, что уже забыл, какие запахи хороши, а какие — не очень. Он давно замечал, что люди конфузятся в его присутствии, и не хотел доставлять им лишних огорчений.
За столиком у окна молодая пара гулюкали над своим малышом. Резкая боль пронзила все естество Гарольда, и он еле устоял на ногах.
Он обернулся к администраторше и посетителям закусочной — они в упор смотрели на него. Гарольд сказал им:
— Я хочу видеть сына.
Выговорив эти слова, он весь затрясся — но не обычной дрожью, а забился в конвульсиях, идущих из самого его нутра. Скорбь перекосила ему лицо, раздирая грудь и пробивая себе путь к самому горлу.
— Где же он? — поинтересовалась администраторша.
Гарольд сжал кулаки, изо всех сил стараясь не упасть.
Администраторша снова спросила:
— Вы пришли сюда навестить сына? Он живет в Берике?
Кто-то положил руку на плечо Гарольду и участливо спросил:
— Простите, сэр, это вы идете пешком?
Гарольд судорожно вздохнул. Доброжелательность посетителя разорвала его душу напополам.
— Мы с женой читали о вас в газетах. У нас здесь живет знакомый, с которым мы давно потеряли связь. А на прошлой неделе мы приехали его навестить. Мы вспоминали о вас…
Гарольд слушал его, не отнимая руки, но ничего не отвечал — просто стоял с окаменевшим лицом.
— А кто ваш сын? Как его зовут? — не унимался человек. — Может быть, я могу чем-нибудь помочь?
— Его зовут…
Сердце Гарольда вдруг оборвалось, как будто он взошел на стену и оступился в пустоту.
— Он — мой сын… Его зовут…
Администраторша выжидательно и хладнокровно взирала на него. И посетители, и участливый человек, все еще державший Гарольда за рукав, тоже ждали ответа. Они даже представления не имели. Не могли вообразить себе того ужаса, смятения и раскаяния, что лютовали в сердце Гарольда. Он не мог вспомнить имя собственного сына.
