Без любви не бывает — чего? Какое же там слово? Гарольд никак не мог вспомнить. Ему казалось, что оно начинается на «п», и он хотел уже назвать одно, обозначавшее вульву, но тут же решил, что наверняка ошибается. Поиски смысла на поверку приводили к бессмыслице. Небо заволакивало чернотой. Гарольда секли косые дожди. Ветра дули с такой яростью, что он с трудом удерживался на ногах. Он засыпал промокший, и промокший просыпался. Казалось, он навсегда позабыл, что такое тепло.
Кошмары, которые вроде бы давно остались позади, возобновились, и от них не было никакого спасения. Наяву и во сне Гарольд заново погружался в прошлое и с прежней силой переживал старые ужасы. Ему представлялось, как он топором кромсает в щепы их садовый сарайчик, как занозит и без того израненные руки, и в голове у него мутится от виски. Ему мерещились собственные разбитые в кровь кулаки и тысячи цветных стеклянных осколков. Он слышал слова своих молитв, возносимых с зажмуренными глазами и стиснутыми кулаками, — бесполезные и ничего не значащие. Иногда ему являлась Морин; она отворачивалась от него и скрывалась в шаре ослепительного света. И двадцать прожитых лет вдруг отсекались сами собой; невозможно было больше прятаться за обыденностью и избитыми фразами: они перестали существовать, как и прочие элементы пейзажа.
Никому не под силу представить себе подобное одиночество. Гарольд попытался закричать, но не смог издать ни звука. Глубоко внутри его разлился холод, как будто кости начали леденеть. Гарольд сомкнул глаза, намереваясь заснуть и не сомневаясь, что ему не выжить, но не имея воли противостоять этому. Проснувшись, он ощутил, как врезается в тело задубевшая сырая одежда, как саднит лицо, опаленное солнцем, а может быть, холодом. Тогда он встал и потащился дальше.
Его распухшие ступни прорвали в одном месте тапочку по шву, а подошвы истончились, словно ткань. Через истертую кожу на носках должны были вот-вот проступить пальцы. Гарольд перебинтовал тапочки синей изолентой, наматывая ее сплошняком, перекрещивая под стопами и затем поднимаясь к щиколоткам, так что обувь стала частью его сущности. Или наоборот? Он готов был поверить, что тапочки обладают собственной, независимой от него волей.
Вперед, вперед, вперед… Других слов Гарольд не знал. Он не понимал, выкрикивает ли он их вслух, или произносит в уме, или кто-то другой направляет его. Порой ему казалось, что в целом мире остался он один. И нет ничего, кроме дороги. Он сам теперь был просто тело, вместившее в себя ходьбу. Он превратился в обмотанные изолентой ноги, идущие в Берик-на-Твиде.
Во вторник, в полчетвертого пополудни Гарольд почуял в воздухе соль. Еще через час он взобрался на бровку холма и увидел раскинувшийся перед ним город, окаймленный безбрежностью, имя которой — море. Гарольд приблизился к розовато-серым городским стенам, но никто не остановился на ходу, не обернулся на него и не предложил поесть.
Через восемьдесят семь дней с того момента, как Гарольд Фрай вышел отправить письмо, он прибыл к воротам хосписа святой Бернадины. Учитывая ошибки и намеренные отклонения от курса, его поход в общей сложности составил шестьсот двадцать семь миль. Гарольд стоял перед современным, незатейливой архитектуры зданием, обсаженным лиственными деревьями. У главного входа высился старинного вида фонарь, а табличка со стрелкой указывала место для парковки. На лужайке в шезлонгах растянулись пациенты, напоминавшие разложенную для просушки одежду. В небе кружила с пронзительными криками чайка.
Гарольд описал плавный полукруг по бетонной дорожке и приставил палец к звонку. Ему хотелось продлить это мгновение, вырезать его из потока времени — свой потемневший палец на фоне белого звонка, припекающее плечи солнце и хохот чайки. Его путешествие подошло к концу.
Память Гарольда вновь пробежалась по пройденным милям, приведшим его сюда. Он окинул взором шоссейные дороги, холмы, дома, изгороди, торговые центры, светофоры и почтовые ящики — с виду совершенно обычные. Они просто встретились ему мимоходом, а могли попасться кому угодно. От этой мысли на Гарольда неожиданно нахлынула тоска, и в том самом месте, где он меньше всего ожидал испытать иное чувство, кроме триумфа, он вдруг ощутил страх. Как могло ему втемяшиться, что этакие банальности возьмут и перерастут в нечто высшее? Его палец по-прежнему лежал на кнопке звонка, но надавить на нее он не спешил. К чему он все это затеял?
