— Я замуж за него выходить не собираюсь. Понятно? Мне с ним работать надо. Во всяком случае мне повезло, если он, как вы говорите, хороший человек.
Карданов утвердительно кивнул головой:
Вам повезло, это верно. А вот ему… М-да.
— Что это за «м-да»?
— Вот ему, кажется, не повезло.
— Это почему же?
— Там, вероятно, нужен опытный, знающий Север синоптик.
— А я вот как раз и есть «опытный и знающий Север синоптик». Два года зимовала в Амдерме, один год на Диксоне и один на мысе Челюскин. Вот так. «М-да!»
— Тогда простите. Вы, оказывается, настоящая полярница. Сколько же вам лет?
— Женщинам такие вопросы не задают, — улыбнулась девушка. — Но вам по секрету могу сказать. Много. Двадцать шесть. Успокоились?
Они перешли через мост. У здания Академии наук остановились. Скрипя тормозами, подкатил сине-белый нарядный автобус.
— Ваш. Садитесь, — поддержал за локоть девушку капитан. — Где выходить, спросите у кондуктора. Она знает. Привет Карданову, если увидите.
Автобус тронулся. Девушка обернулась и крикнула:
— Спасибо. От кого привет?
Карданов помахал рукой. Автобус скрылся за поворотом.
Удачно, что синоптик оказалась бывалой, хорошо знающей район. Но зачем у нее такие синие глаза, мальчишеская прическа и никакой серьезности? Ведь ее мнение по многим вопросам будет решающим. Надо сказать, что и он вел себя не очень серьезно.
Андрей Андреевич почему-то с сожалением вдруг вспомнил, что за эту стоянку не сходил ни в кино, ни в театр.
Утром в «образцовой» пивной на улице Гоголя посетители обычно отсутствовали. В углу, положив руки на застекленный столик, сидел пьяный Пиварь. Он был всё в той же чисто выстиранной голубой робе, его глаза бессмысленно смотрели на развалившегося на стуле Геньку Шмеля. Генька крутил головой, подмигивал толстой официантке, стоявшей у стойки со сложенными на животе руками, и как бы приглашал ее принять участие в веселом развлечении.
— Слушай, Степан Прокофьевич, — ласково говорил он. — Не будь жлобом. Такое дело надо спрыснуть. Мы с тобой попали на одно судно, уходим в дальнее плавание — и вдруг всухую. Ни боже мой! Расколись еще на пол-литра. Ну? Давай четвертной, я смотаюсь. Да не бойся, с первой получки отдам. Счет немецкий. Фифти-фифти. Ну?
— Хватит. Мы ведь уже спрыснули. Мне хватит. Я уже, пожалуй… того… а? — вяло отказывался Пиварь.
— Ты? Как стеклышко. Брось, не придуривайся, — горячо убеждал Генька.
— Чего ты понимаешь. При-ду-ри-вайся. Я слово начальнику дал. Сказал, что не буду пить совсем. Честное слово, понимаешь? Вот он меня и взял.
— Правильно сделал. Больше пить не будешь. Сегодня последний раз и амба. И я не буду. С тобой вместе. Давай. Жалко?
Пиварь тупо посмотрел на Геньку:
— Дурак. Разве мне жалко когда было? Мне не жалко. Честное слово дал. Не понять тебе этого. Последний раз…
Пиварь порылся в кармане, выбросил на стол смятую десятирублевку, потом пятерку:
— На́. Больше нет.
Шмель схватил деньги:
— Ладно, добавлю. Ловко я твоего начальника опутал! Без всякого честного слова. Старую характеристику подсунул, а то бы ни в жизнь не взял, и плыл бы ты на нашем «клипере» один. Ну ладно. Посиди, я сейчас.
Генька выскочил на улицу. Официантка равнодушно смотрела мимо, не обращая внимания на одиноко сидевшего Пиваря. Ему сделалось грустно. По щеке скатилась пьяная, горькая слеза. Жизнь не удалась.
Служил несколько лет в Балтийском пароходстве, плавал за границу на хорошем судне, был на лучшем счету. Но потом одна пьянка, вторая, трехдневный прогул, увольнение. Капитан вызвал к себе и сказал: «Хороший ты парень, Пиварь. И работник золотой. Но больше твои „номера“ терпеть нельзя. Вся команда возмущается».
И пошло, и пошло. Ушел в портофлот.[1]Там такая же история. На шаландах плавал, у рыбников на сейнерах. Всё было хорошо до первой пьянки. Скатился до закопченных невских речных буксирчиков. Он, Пиварь, золотые руки. За что бы он ни брался — всё выходило. Работал и на палубе, и в машине. «Не буду больше пить. Сказал, и точка… А сегодня в последний раз. Сегодня не считается. Сегодня слово дал. Значит, с завтрашнего дня».
Хлопнула входная дверь, вернулся Шмель:
