Q. Ты действительно хочешь сделать этот фильм?
А. Да, конечно.
Q. Ты действительно веришь, что он тебе необходим?
А. Безусловно.
Q. Ты действительно не можешь его сделать без денег Бо?
А. Ну… Практически.
Q. Ты действительно не можешь выкрутиться со сценарием, чтобы урезать бюджет?
А. Ну, могу, наверное… Ты знаешь, могу, наверное. Можно, например, не снимать вообще лагерь, а только статистов… Можно, кстати… Можно, знаешь, без статистов! Послушай, это даже круто: можно же весь, весь, весь фильм – в одной вот этой комнате! Ай-йя! Три актера: ну, две тетки и тюремщик, и одна комната; тогда это просто малобюджетка, тогда я могу найти деньги у кого-нибудь другого, правда, хер его знает, у кого…
Q. Ты действительно получил двести тысяч за режиссуру на «Голден Пеппер»? И не ты ли говорил, что тебе причитаются роялти за прокат «Мехико»… сколько там? Два миллиона?
A. Миллион восемьсот.
Кажется, у меня отпускает шею.
Два миллиона… В два миллиона я не уложусь, Эли, потому что вижуал-то дешевый, но в страшную копеечку влетит обработка бионов, потому что много надо будет чистить, тут сложные эмоции, это же не возбудилась-кончила, ну, ты понимаешь; я, конечно, буду искать актеров с особым отношением к теме, но, знаешь, все равно… Вот в три с половиной уложиться можно. Столько я не наскребу, но можно подзанять у Жаклин… к банкирам пойти, в конце концов, как Коппола когда-то… Но послушай, Эли, я ничего никогда за свои деньги, я боюсь, если честно; я, между прочим, на них планировал студию снимать получше; а вдруг…
Q. Но ты же говоришь – немецкий рынок?
Это да; это на самом деле окупить еще до отчислений с проката, одной продажей прав… Слушай, пойдем, сделаем еще кофе, а? Как-то я, знаешь, прихожу в себя, оживаю. Ты прости меня, я был так измучен, я даже не спросил тебя, как ты; у вас сейчас плохой рынок, я знаю, – ну, не только в фэнтези, вообще в ванили; как ты – на тебе не отразилось, тебя не задело?
– Ну как сказать тебе… это вопрос сложный; в смысле меня не дергают, не увольняют, если ты об этом; ты же понимаешь – у нас рынок узкий, спрос постоянный, как-то живем, неплохо живем, по правде говоря, проблемы совсем другие. Вот я только вчера говорил за столом Агате: я не то чтоб схожу с ума, но устал за лето. Мы летом очень много снимали, потому что зелено, хорошо, актерам можно на травке поваляться, помахать мечами на бережку моря, без монтажа, без декораций. Нам даже на лето зарплаты повысили, ну, вроде бонуса что-то – потому что шесть сетов за три месяца, очень все-таки много, мы просто падали с ног с операторами, честное слово. Но вот именно за лето я понял, что невыносимо уже. Я всегда считал себя несколько сентиментальным, а с годами просто крючить начало меня, понимаешь: ну что все про секс да про секс, невозможно, мне же совсем другое интересно. Вот я смотрю, как ты делаешь: что захотел, то и снял, плевал ты на рынок и все такое. А я от эльфов с эбонитовыми членами скоро взвою. Сначала даже смешно было, а теперь – ну пять лет же уже!
– А хотел бы ты что?
– Ну я бы хотел… Знаешь, я тебе говорю – я же сентиментальный. Вот мне бы сейчас про любовь снимать. У меня с Агатой, знаешь, все сейчас непросто, и я то и дело думаю: вот про это бы снимать, как непросто все, ведь так и должно быть, это арт, понимаешь, как она мне говорит: я тебя люблю, а у самой в глазах: я тебя люблю? Я точно тебя люблю? – и на бионе бы – как она в это время внутри осторожно так… А у нас – ну, не в нашей студии, ясно, но даже просто в кино – у нас же нельзя про любовь, потому что мне не позволят выразительных средств, например, как я ее целую, ниже, значит, ниже, а она лежит, лежит, а потом я чувствую, что она смеется – и поднимаю голову – а она плачет… И я, ну, я не могу ее утешать словами, и я только целую ее, а она плачет… Ладно, я не об Агате сейчас, хотя, это, знаешь, такая тема… Но вот про кино: это же нельзя снять, мне же припишут насилие, понимаешь? она плачет – а я целую. А это же так и есть про любовь, понимаешь? Вот у вас же такое – можно? A я как в клетке. А ты бы смог все, я знаю. А я не могу, я не как ты. А ты все бы сумел и сделал.
