Короче, слушай. Мало того, что Бо отказал мне в деньгах – впервые! – и это при том, что я, как ты знаешь, всегда и все окупал, еще со времен «С кем спят зеленые муравьи», все возвращал с лихвою, отставим стыдливость: он хорошо зарабатывал на моих проектах, иногда даже сто процентов на сто получал, согласись, неплохо? – и при этом он не только меня обидел, но и зарезал мне фильм, понимаешь? – зарезал, сделал его практически невозможным, а для меня это, ты же знаешь, – и он же знает! – а для меня это – да лучше убить меня, лучше меня самого зарезать! Но понимаешь, Эли, если бы это было все, если бы он просто сказал мне – не дам я тебе ни аза, я не верю в тебя как в режиссера, я не думаю, что фильм окупится, я боюсь, что ты сбежишь с моими деньгами, – господи, да если бы он сказал мне что угодно вот просто по-деловому, я бы, ты понимаешь, плюнул, махнул рукою, – но он же прочел мне лекцию, он же внушение сделал мне, он мне читал мораль – мне, к которому до сих пор относился с почтением, – да, извини меня, Эли, это звучит нахально, но он всегда с почтением ко мне относился! несмотря на то, что он меня на хрен знает сколько лет старше! потому что знал, что я смелее, талантливее и умнее, чем он, и намного! И вот сейчас – он прочел мне лекцию, лекцию, Эли, нотацию! – да не хочу я кофе, сядь ты на две минуты, послушай, что я тебе говорю! – так вот же, он заявил мне: «Йонги (таким, понимаешь, тоном, как будто я ему ученик, он мне – учитель, как будто я, понимаешь, неприличный иероглиф пишу на заборе, а он меня приструнить желает!), понимаешь ли, Йонги, я всегда тебя поддерживал (как будто ему это не окупалось хорошей денежкой, тоже мне, меценатство!), я всегда считал тебя гениальным парнем (в прошедшем, заметим, времени; такой намек себе, мы понимаем), но в данном конкретном случае я не хочу участвовать в твоих изысках («изысках»! понимаешь, да? – как будто то, что я собираюсь делать, никакой общечеловеческой ценности иметь не будет, как будто это мой «изыск», мне одному нужный!). Понимаешь, Йонги, – это он мне говорит, – я скажу тебе совершенно честно: вот Африка – это было на грани, ну, как тебе объяснить, на грани между – как это он сказал? – надругательством и попыткой трезвого пересмотра вещей, понимаешь? (это же охуеть, на самом деле! Я был уверен – совершенно, абсолютно, и он так себя вел, как будто он единственный понимает, что там не бы-ло, не бы-ло ни-ка-ко-го надругательства! – и вот что оказалось, вот как мы запели, ты понимаешь?) Но Холокост, – говорит, – понимаешь, такая тема, что в сценарии, который ты мне рассказал сейчас, надругательства больше, чем чего бы то ни было. Йонги, – говорит, – ты, конечно, такой мальчик, который сумеет из любого говна сделать прекраснейшую конфетку, но в этом конкретном говне, Йонги, я свои руки пачкать, прости, не стану – ничего не могу с собой поделать, мне противно». Вот такими словами, ты представляешь, Эли, ты вообще представляешь? Главное – думаешь, на этом закончилось? Хер собачий! Дальше пошли такие дела, что ты покачнешься, – передай мне сыру? спасибо, – дальше он говорит: «Понимаешь, Йонги, что меня в тебе ужасает иногда, и это при том, что я люблю тебя, как родного, как родного сына (а об этом, Эли, я сейчас вообще не хочу говорить, не могу и не буду, хватит мне ночных слез, я забыл об этом, забыл, никогда не вспомню): мы, мое поколение – мы уходили в чилли, потому что хотели, ты знаешь, свободы, всего такого; вы же, иногда мне кажется, хотите только славы и эпатажа – не сердись, Йонги, но иногда даже ты, ты понимаешь?» И это говорит мне человек, Эли, который меня знает с самого института, который знает, что срать я хотел на эпатаж и славу, что мне только, прости за громкое слово, искусство, только искусство… и тем более, понимаешь, что такой фильм – это же взорвать немецкий рынок, это же выдоить его до последней полушки, это же такие бабки! – но он и об этом не хочет думать! – блядь, шея!!!
Эли подходит к скривившемуся Гроссу, массирует шею, приносит с дивана валик – подложить другу под голову. Садится на пол перед Йонгом – вот с такого ракурса видно, что уже лысеет, ох, заметно лысеет, – смотрит снизу вверх, говорит: хочешь меня послушать? Я вот тебя буду спрашивать, а ты отвечай мне, договорились?