Дернул воротник, комм отшвырнул (дзынькнуло) и в остолбенении посмотрел на этого выродка, который только шире заулыбался и от вида которого сразу затошнило сильней. А выродок сказал нежно и даже руку протянул, будто хотел погладить по рукаву, но передумал:
– Леонид Юрьевич, господь с вами, зачем меня снимать? Я домой хочу, пора уж. Жена, сын.
И тут Завьялов внезапно устал. Он устал очень-очень сильно, ноги подогнулись и посадили Завьялова обратно в кресло, потные руки пошарили по столу, оставляя быстро тающие пятнышки, рубашка показалась твердой и холодной, кресло – неудобным. И подумалось легко и очень ясно, аж в голове зазвенело: надо валить отсюда. Из этой страны. Какой тут на хер бизнес. Нелюди. Никому ничего не нужно. Болото, и они все хотят в нем тихо лежать. Как свиньи в грязи. Без потребностей, без желаний. Потому что даже то, что им сам Бог дал, они готовы просрать, лишь бы вернуться на прежнее место в говне и там носом пузыри пускать. Если кому что и надо, как Щ было надо и Лису было надо, если кто и хочет жизни че-ло-ве-чес-кой, то от них кровавые ошметки остаются. А эти едут к себе в Мухосрански век в говне доживать.
Надо бы что-то спросить его сейчас. Как-то.
– А деньги? Ну там слава?
– А зачем деньги, слава? – и Евгений улыбнулся широко и вдруг, в усах и бороде, стал совсем смирновским, дозвездным – провинциал-интеллектуал, душка! – Я же не за этим шел. Я хотел скопить немножко – и в Каир. Устал, знаете, всю жизнь выродком жить, всем, кто наезжает, язык показывать. Я человек немолодой, противно экспонатом быть. Зачем мне слава, я жизнь свою люблю – жену, школу, Оську. Учеников своих люблю, хорошие они. Домой вот хочу, соскучился. Вы уж простите, что так вышло, не очень честно. Но хочется, знаете, жизни человеческой. Че-ло-ве-чес-кой.
Ему отмщение, и он воздаст – воздал бы – аз бы на его месте воздал, а он спрашивает: хочешь сахару? хочешь молока? хочешь варенья тыквенного? сердце мое хочешь? – и я не могу говорить, потому что у меня нет слов, нет таких слов в моем языке, язык мой прилип к гортани, и я вместо слов издаю плач и клекот, так и сижу у стола в гостиной, положив локти на стол, лицо на локти, и слезами плачу, а он приносит мне сахар, молоко, кофе, тарелку жареных бананов, сердце свое мне приносит, когда кладет руку мне на загривок, говорит: «Йонги, сынуля, все уладится, правда». Надо бы взять себя в руки, голову поднять, утереть слезки, сказать, что все, на самом деле, нормально, что просто устал, выдохся, задолбался, что рад, на самом деле, что это не его, а мои деньги бухнулись в «Холокосте», что это мои, а не его силы потрачены впустую, что сейчас, на самом деле, я голову подниму, утру слезки, поблагодарю его за сахар, молоко, чай, бананы, руку на моем загривке, слово «сынуля», – но почему-то получается только плач и клекот, только плач и клекот, и так до самого прихода Лизы, перед которой совсем уж не мог так сидеть – и поднял голову, утер слезки, прорррррычал (не шел голос): «На самом деле, Бо, все норрррмально» – и так это прозвучало дико, что опять заплакал – и засмеялся.
Блудный, значит, сын, неразумный мальчик, вымотавшийся отступник, которого добрый папа подобрал, привез обратно домой, уложил в кроватку – буквально уложил в кроватку, пришел, когда я уже лег, постучался, посидел в темноте рядом, ничего не спрашивал, и я ничего не говорил, за окном птичка пела колыбельную, покачивалась моя кроватка, потолок расплывался, и Бо спросил: «Йонги, ты заснул?» – a я сказал: «Нет», хотя я заснул, и он сказал: «Йонги, послушай. Поработай у меня какое-то время. Только не перебивай, я скажу коротко, ты, правда, главное – послушай. Пойди ко мне режиссером; я устаю сейчас, годы не те, подрос Яшка, собирается уезжать в Оксфорд через полгода, я бы до этого съездил с ним погулять, скажем, во Флориду, или даже в Венецию, или в Киев, на могилы деда и бабки; а ты бы взял мою студию, я знаю, зоусы – не твоя тема, но, может, Йонги, оно бы сейчас и лучше, что не твоя тема? С деньгами – ну, просто назовешь сумму, какую тебе надо, а тебе бы сейчас было полезно, правда, какое-то время отдохнуть от своих проектов, тихо просто посидеть где-то, чтобы потом как бы на новый виток выйти, набрать драйва, я же знаю все-таки, как ты устроен, слышишь? Йонги?» A я лежал и все слышал, а за окном птичка пела, и мы помолчали немножко, и я почувствовал, что меня отпускает, отпускает, отпускает – не до конца, но хотя бы немножко – железный кулак, сжавший желудок после того дня в Иерусалиме, что в руках становится тепло и в голове тихо, и я еще немножко помолчал, чтобы не рычать потом, потому что не идет голос, и сказал: «Только два месяца отпуска мне дай, можно? Я бы вообще отдохнул от площадки. А потом приступим». Покачивалась моя кроватка, потолок расплывался, засыпало мое сердце.
