Зеленый чай, раскрутившиеся лиственные спирали, обрывок чайного листка, как надкушенный тараканий панцирь, зеленый чай, зеленый чай, желтая жидкость, терпкий привкус, чуть надбитая пиалушка, половина седьмого утра, за окном пальма. Я говорю: «Виталий, простите, мне через три часа уходить на работу, я должна поспать хоть немного», – и он верит, начинает быстренько собираться, и я говорю ему: не уходите голодным, возьмите себе что-нибудь на завтрак, а дверь захлопывается, так что я лягу, а вы, когда вам удобно… и тогда он говорит: «Можно… я загляну в холодильник?» – и я ухожу быстро, и какое спать, тем более что испортилась, помимо прочего, холодная стена, техник будет завтра, а сейчас нечего уже снять с себя, чтобы стало легче, – на полу одеяло, на стуле футболка, на простыне четкие складки, липкий пот на коже, спальня плавится, растворяется в собственном твоем соку, и понимаешь вдруг, что уже полчаса просто бродишь по комнате, от кровати к окну, от окна к шкафу, к туалетному столику, холодной стене, которую каждый раз трогаешь – теплую, противную, шероховатую, – как будто что-нибудь может само по себе измениться. В голове зима, в сердце ужас. Скатать из-под коленок два релаксационных биона, надетых так, чтобы он не видел, помогших, как мертвому… Как мертвому. Яэль. Лис мертв. Его нет больше. Этот человек у холодильника – ты знаешь, кто он. Он не просто не Лис – он антипод Лиса, столько же рассказывалось тебе, столько говорилось, столько раз Лис жаловался, объяснял, пытался с твоей помощью разобраться – как с ним быть, с безответственным, эгоистичным, наглым, трусливым. Он всегда пользовался Лисом, он и сейчас просто пользуется Лисом, его калькой, калькой твоего Лиса, которого нет больше, это только интонации Лиса, только его жесты, только разрез глаз, форма рук, движения губ, только иллюзия того, что этот Лис знает, все, что тот Лис знал, и все, что тот Лис знал именно о тебе, – но он не знает и знать не может, просто тебе страшно, что вместе с тем, твоим Лисом навсегда ушло все твое, что входило в ваш мир, – ваш, общий: все твои письма и все твои рабочие проблемы, и запах твоих волос, и вкус кожи, и как ты плачешь, когда слышишь песню о Белой Чушке, и как ты сердишься, когда кто-нибудь выключает экран комма посреди разговора. И сейчас, пока этот – не тот! – человек в прихожей надевает туфли и захлопывает за собой дверь, запомни навсегда, пойми и запомни, что кроме эфемерного, калькой навеянного сходства ничего общего не имеют между собой эти два человека – твой, которого нет, и этот, которого нет. Ничего общего они между собой не имеют. Повторяй это, повторяй это, Яэль, или ты рехнешься. На кухне темно и тихо. Надо убрать со стола, перемыть посуду, вытряхнуть циновки, прогнать ночных призраков, раскрыть балкон, хоть немного остыть, пока не взошло солнце, – но вместо этого стоишь посреди кухни на ватных ногах, зажимаешь рот ладонью, другой ладонью держишься за край раковины и смотришь на мраморный столик у окна и на лежащий там предмет – и с каждой секундой на кухне становится все темнее.
Баночка из-под йогурта лежит на боку на мраморном столике, потому что ее повалила оставленная внутри ложка.
Дэну удалось улизнуть от Энди только сейчас – улизнуть, смыться, добраться до стойки «Сабвея» и заказать бумажный стаканчик с омерзительным жидким кофе. Дэн плюхнулся на пластмассовый стул, стоящий особняком, отдельно от столиков, просто слева, рядом с киоском, и несколько минут грел руки о шершавую бумагу и тупо смотрел, как отвратительный тип с огромным крокодильим хвостом неуклюжими короткопалыми лапами отчищает от майонеза крышку своего комма. Зеленый отлив его кожи казался отвратительным, а вокруг чешуек на локтях ясно виднелась пыль. Под одну чешуйку попал чей-то волос, и от его вида Дэна замутило. Единственный морф Дэна – выпуклая, блестящая металлом филигранная звезда вокруг левого соска – был сделан больше пяти лет назад, и Дэн искренне считал, что для приличного человека этого предостаточно, а на большинство современных морфов и вообще смотреть противно, непонятно, что за выродки, да и за время своей работы в отделе на такое насмотрелся – что на сетах, что живьем, – бррр… Пойти бы поспать сейчас, а лучше было бы вообще сегодня не видеться с Энди. Но Энди глодало мучительное чувство вины перед Дэном за дело «Глория'с Бэд Чилдрен» и за то, что не бывалому следователю Ковальски, а самому маленькому Энди довелось упечь мадам Лоркин за решетку и давать бесчисленные интервью прессе (в ходе которых Энди всегда долго и подчеркнуто подробно разъяснял всю важность проделанной следователем Ковальски подготовительной работы, да никто почему-то этих объяснений не печатал). И поэтому Энди вился над Дэном, как сиделка над больным. Они уже успели поужинать вместе в честь Дэнова выздоровления (Энди угощал и полвечера извинялся), выпить пива после работы еще через три дня (Энди угощал и полвечера извинялся), а теперь вот Энди достал два билета в центральную ложу на Фитнес-сквер – за бешеные, надо полагать, деньги, – и Дэн уже совсем собрался жестко и внятно отказаться, но Энди так смотрел, что… словом, выходной Дэн провел в центральной ложе на Фитнес-сквер, наблюдая знаменитый нью-йоркский ежегодный
