Лысый, видимо, понял всю сложность своего положения. Сзади овраг, слева пустое пространство, перебежать не успеешь — подстрелят. Справа, у соседнего дома, забор высоченный, пока перескочишь, собьют, как воробья из рогатки.
— Слушай, Сенявин! — крикнул Ломов и дослал патрон в ствол. — Погоди маленько, нам подкрепиться надо, а то мы с утра неевши… Потерпи чуток, еще поговорим, успеем.
— Ну гляди, кум, пожалеешь, сорвут с тебя погоны твои, ты, может, не знаешь, у нас тут дедуля с бабулей, может, их пригласить с тобой побеседовать, а?!
— Да, — Ломов скривил губы в невеселой усмешке, — положеньице. Помощи ждать нам неоткуда, да и послать некого, вот дела…
— Вот оно что, — как-то отчужденно проговорил Артюхин, и лицо его сделалось непроницаемым.
Он присел на стоявший рядом чурбак, вынул мятую пачку «Примы», закурил, несколько раз коротко затянулся. Ломов молчал. Он стоял неподалеку, сунув руки в карманы, и ковырял носком сапога в земле, попадавшиеся камешки резко отфутболивал к забору. Сергей поднял голову, посмотрел на него, встретив взгляд, быстро отвел глаза.
Ломов подошел к забору, наклонился к щели, вернулся обратно.
— Ты понимаешь… — начал было он.
— Я все понимаю, — оборвал его Артюхин, — но помочь тебе ничем не могу.
— Мне? — удивился Ломов. — Мне помочь? Ты в своем уме?
Артюхин молча курил. При затяжке щеки его глубоко втягивались, обостряя скулы. Потрескивал сухой табак в сигаретке.
— Ты знаешь, кто там? — тихо, но внятно произнес Ломов. Он махнул в сторону забора и наклонился к инженеру. — Там убийцы.
— Уже слышал, — Артюхин растер докуренную сигарету каблуком. — Ты не думай, у меня здесь, — он сжал огромный кулак, — силы на троих хватит. Понял? Но нельзя мне.
— Нет, не понял, — Ломов налился злостью. — Ты что, девка на выданье? Ах, наверное, сердце у тебя очень нежное. Непротивление злу насилием. Или, может быть, все гораздо проще? Моя хата с краю. Пусть делают что хотят, лишь бы меня не трогали? Так, что ли?
— Нет, не так! — остервенело выкрикнул Артюхин, стремглав вскочив на ноги. — Мать у меня, одна она!
«А у меня жена рожает. Мне на своего ребенка, между прочим, взглянуть хочется», — чуть не вырвалось у Ломова, но он сдержался — ни к чему это, не к месту, не по-мужски как-то. Однако от этих непроизнесенных слов ему стало не по себе, разом пропало всякое желание что-либо делать и говорить. Он с недоумением обнаружил, что так крепко стиснул зубы, словно хотел смолоть их в порошок. Пересилил себя он с трудом, но достаточно быстро. Не прошло и нескольких секунд, как лицо его приобрело насмешливое выражение. Он кривенько ухмыльнулся:
— Все понятно. Любящий сын почтенных родителей.
— Ах ты гад! — угрожающе процедил Артюхин, хватая правой рукой Ломова за ворот куртки.
— Эй, начальники! — Сенявин орал во всю мощь, и голос его звенел от напряжения. — Времечко-то идет. Я долго ждать не намерен. Давайте скорей. Нам-то терять нечего…
Ломов сбросил с себя руку инженера, неприязненно посмотрел на него и презрительно усмехнулся.
— Мы думаем, думаем, Сенявин! — быстро и раздраженно прокричал он. — Обожди немного, не так все просто.
— Порешительнее надо быть, начальник, — хохотнул Сенявин. Он, видимо, уже успокоился.
— Слышал? — спросил Ломов, растягивая губы в ледяной улыбке. — Это про тебя.
— Отстань! — отрубил Артюхин. Он отвернулся, подошел к избе, провел пальцем по наличнику окна, посмотрел на ладонь — она была черная от пыли, отряхнул ее и, не говоря ни слова, вошел в дом.
И вдруг Ломов отчетливо осознал, что не то он говорит, совсем не то. Молчал бы лучше, зачем он так, зря только парню душу травит. Положение у него незавидное. Не нужен ему этот симпатичный малый. Он сам все сделает как надо. Он же в подобных переделках уже не раз бывал за восемь лет работы в милиции. Ломов сунул руку под куртку, нащупал флажок предохранителя, отвел его назад, усмехнулся чему-то и сделал первый шаг к калитке. Затем второй, потом пошел уверенней, но все равно со стороны движения его казались вялыми, неестественными. Калитка была совсем близко, когда он внезапно остановился. Он ясно понял, что за калитку не выйдет. Что-то мешало ему. Ломов глубоко вздохнул, мотнул головой… Надо же, сроду такого не было. Постояв с минуту, подошел к забору, опять прильнул к щели. Дом Ермолая выглядел мирно: ни за темными глубокими провалами окон, ни во дворе — часть его Ломов видел отлично — не было ни намека на движение. Надо идти, конечно, ждать больше нельзя. Надо идти, говорил себе капитан, надо идти и… не двигался с места. Он в сердцах со всего размаха хватил ладонью по забору, будто он был в чем-то виноват. Рассохшиеся доски гневно прогудели в ответ.
