— Не к добру такая царская свадьба. Конечно, церковный закон, но Иван Грозный, когда на Марии Нагой венчался седьмым разом, все церкви в колокола били. Да и отец его блаженной памяти царь Алексей Михайлович когда вторично венчался на Наталье Нарышкиной, уся Москва гуляла.
Гости разъезжались со свадьбы недовольные, и даже в суеверном страхе и предчувствии. Больше всех переживал, пожалуй, отец невесты, не веривший теперь в счастье дочери.
Фёдор, оставшийся наедине с женой-девочкой, не знал, что делать, что сказать, с чего начать. Он стоял и смотрел на маленькую Марфиньку со стиснутым сердцем. Конечно, в пятнадцать лет она всё знает, всё слышала, прокручивая в уме, но дошла ли душой? Он обнял её и попытался поцеловать. Поцелуй получился как между братом и сестрой. В свете свечи он раздевал её и не чувствовал никакого трепета. Худенькое тельце, ещё не сформировавшиеся грудки. Затем скинул свои одеяния и задул свечу. Она лежала рядом, не зная, что делать. А он горестно думал о чём угодно, только не о том, о чём надо, а в голову лезла сплошная ерунда. Вот сейчас я лишу её девственности, и она даже ничего не поймёт, словно детская игра. Он медленно навалился на Марфиньку, стараясь не быть грубым, но всё было как-то не так. Все действие не заняло и двух минут. Капля крови испачкала простыню, но, видно предупреждённая кем-то из старух, Марфинька быстро сменила простынь, посчитав, что всё уже произошло. Она прижалась к нему, свернулась котёнком и быстро задремала. А Фёдор не мог уснуть. Из угла на него смотрели глаза Агаши, такие родные и такие тоскливые, рядом спала новая жена. Душа тянулась к тем глазам в углу, а тело требовало насладиться хоть тем, что есть под боком, но совесть не позволяла разбудить Марфиньку.
Промучившись всю ночь, утром царь слёг в лихорадке, временами он словно горел в адовом огне, будто это было расплатой за гору, на которую его носили князья Ромодановский, Одоевский и Приимков-Ростовский.
На ближайшие пять дней новоиспечённая царица оказалась на попечении царевен Софьи Алексеевны и Татьяны Михайловны.
Жизнь боярина Артамона Сергеевича Матвеева в Мезени наладилась. Приказчик привозил из поместья, оставленного за боярином, съестное и платье. Он делился этим с воеводою Хвостовым, и тот на всё закрывал глаза, не мешал ему, уходил на охоту с сыном боярина Андреем, и Матвеев раздобрел, ходил барином и даже решил ставить новый дом, хотя знал из последних писем обо всём, что творится в Москве. Знал, что его возвращение не за горами. Однако приезд стрельцов оказался для него неожиданностью. Стрельцы ввалились гурьбой с солдатским капитаном во главе, который вошёл, пригнувшись в низеньких дверях, поздоровался и спросил:
— Ты ли ести боярин Матвеев Артамон Сергеевич?
— Я Матвеев, — насторожился боярин. — А хто ести ты?
— Я капитан Лишуков, послан великим государем скорым гонцом к тебе объявити от его высочайшего имени и имени царицы, што с тебя сняты все вины и тебе возвращены все титулы и имущество. Вота, усё сказано в грамоте. Читай.
Вскочил с лавки Артамон Сергеевич, засуетился, залепетал голосом, прерывающимся от слёз подступающих:
— С-садись, садись капитан, уважь старика... Я счас... Андрюша, сынок, мене што-то очи застит слезами... Чти ты.
Андрей взял грамоту, развернул, расправил на столе, придвинул жирничек с огоньком ближе, начал читать:
— «Великий государь Фёдор Алексеевич, Великой, Малой и Белой Руси самодержавец, велел объявити вам, Артамону Матвееву и сыну вашему Андрею, што моё царское величество рассмотрел вашу невинность и бывшее на вас ложное оклеветание и, милосердуя об вас, указал вас из-за пристава освободити, московский ваш двор, подмосковные и другие вотчины и пожитки, оставшиеся за раздачею и продажею, возвратити. Сверх того жалует вам государь новую вотчину в Суздальском уезде, село Верхний Ландех с деревнями при мельницах, восемьсот дворов крестьянских, и указал отпустити из Мезени в город Лух, хде ждати вам нового указу».
Андрей закончил читать и взглянул на отца, тот плакал, слёзы градом катились по седой бороде его, и был ныне Артамон Сергеевич жалок и вроде совсем немощен. Только теперь увидел сын, как постарел отец, поседел и сгорбился.
