Поднялся Лаврентий из подземелья, глядь, метель-то улеглась. Тишь стоит над Северьяновой обителью. Снежок под ногами морозный заскрипел, воронье откуда-то нагрянуло, закружило в сумеречном небе. Костер, на котором недавно книги жгли, угас почти, лишь головни дымятся и чернеют на снегу.
— Вздуть огонь! — велел игумен. — Да штоб ярче прежнего горел!
Народ заспешил к поленницам, и в мгновение выросла посередь двора новая клеть. Жар от прежнего костра ещё держался в углях, пламя возродилось, охватило дрова и взметнулось к небу. Тихон без указки понял волю игумена, созвал людей и к сундуку приступил. Подхватили сундук на руки и кинули в огонь — гори письмо поганое Никона окаянного!
— То, што мы нынче содеяли, нам не простят, придут царёвы люди, только больше, и с пушками. С того велю всем сегодня готовиться, а завтрева двинемси за Урал-камень, уйдём, новую обитель построим, средь таёжных лесов, где царёвы люди нас не достанут, и каждый спокойно жить и работать сможет и должное Богу отдавать молитвами и бдениями. Мы люди окрайние, к морозу привыкшие, дойдём.
Тут вдруг вывернулся из толпы юродивый с корзиной, заорал, заблажил:
— Слово, слово горит!..
И давай корзиной воду таскать да на огонь лить. Только на него уже никто не смотрел, все пошли готовиться к дороге.
Когда три сотни стрельцов явились в Северьянову обитель, то нашли там десяток монахов, поддерживающих порядок в церквах. Куда делись остальные, монахи не сказали даже под пытками.
Сразу по окончании Земского собора царь Фёдор снова слёг и пролежал до начала февраля, а поднявшись на ноги, сразу приступил к подготовке свадьбы.
За три дня до свадьбы Марфу Матвеевну Апраксину по указу государя нарекли царевной и великой княжной. Нарекал девицу сам патриарх Иоаким, об этом и объявил всем присутствующим церковным басом:
— Отныне и довеку нарекли мы Марфу Матвееву Апраксину в царицы и великие княжны и велим всем подданным нашим патриаршим словом и государевой волей отныне так величать её. Аминь.
После чего новоиспечённая царевна была возвращена в отчий дом, где, обливаясь слезами, мать целовала её и шептала нежно:
— Марфинька, лапушка, доченька...
— Што ты, матушка, зачем плачешь?
— Я от радости великой, от радости.
Два дня пролетели в ожидании. Пятнадцатого февраля чуть свет к Апраксиным в дом приехала Анна Петровна Хитрово с девушками — обряжать царёву невесту. Едва обрядили, а уж у ворот раззолоченный каптан явился, домик на санях, и везли его белые кони шестернёй. Домочадцы высыпали во двор провожать Марфиньку, которую все любили за малостью её лет.
Свадьбу решено было сыграть скромно, без обычного чину и при запертом Кремле. Не было ни колокольного звона, ни радостной толпы, лишь самые близкие и родственники, да и венчал настоятель Архангельского собора, а не сам патриарх. Пятнадцатилетняя невеста смотрела на своего жениха как на игрушку, а жених был мрачен и не походил на жениха, чем злил царевну Софью.
Церемония венчания прошла скомканно и без особой торжественности.
За свадебный стол сели лишь те, кто считался роднёй: Шереметевы, Черкасские, Стрешневы, Милославские, ну и сёстры и тётки жениха. Со стороны невесты за свадебным столом были лишь отец и мать, да и то сидели они притихшие. Отец Матвей Васильевич впервые близко видел жениха и понял, что тот не жилец на этом свете и что выдаёт он свою дочь единую и любимую не на счастье, а на несчастье, ибо вдовой царице замуж не выходить, любимой его дочери ни счастливому замужеству, ни счастливому материнству не радоваться.
А тем временем, пока шла свадьба, дьяк Семёнов записал в Выходной царской книге, пометив пятнадцатым числом:
«А свадебного чину никакова не было. Того же числа пожаловал великий Государь в спальники Петра да Фёдора, детей Апраксиных».
Милославские кричали здравицы, но царь пил мало, однако за столом задержался допоздна, будто боялся брачной ночи, и ушёл, когда задержка уже бы выглядела непристойно. Молодых провожал лишь один боярин Языков, с саблей, как положено, охраняя их первый совместный путь в жизни. А гости тем временем перешёптывались недовольно:
