Двор её не был столь пышным, как царский, и не столь набожным, как царевича Ивана, однако вокруг неё были люди проверенные и надёжные. Вначале она не доверяла присланному царём учителю, дьяку Никите Зотову, но с тех пор как письма от Матвеева и Василия Тяпкина стали попадать к царице через Зотова, она даже возвела его в чин стольника царевича, что сделала и для думного дворянина Тихона Никитича Стрешнева, явно отбившегося от своей семьи, которая в большинстве своём поддерживала царевен и Милославских. Все три придворных: Лев Кириллович Нарышкин, Тихон Никитьевич Стрешнев и Никита Моисеевич Зотов — зачастую и спали рядом с покоями царевича. Причём перед сном Зотов рассказывал Петру о каких-нибудь событиях из жизни его отца. О взятии Полоцка, о походе к Смоленску, о присоединении Украины, о пышной его свадьбе с Натальей Кирилловной. Подчас и сама царица слушала эти истории. Она вспоминала мужа, иной раз глаза её начинали блестеть, но лишь очень редко она не сдерживала слёз. И вот после всех этих историй ей неожиданно захотелось побывать там, куда одно время совсем не хотела ехать и где когда-то была счастлива, и она вновь обратилась к брату:
— Левушка, ты бы взял людей, съездил в Преображенское, навёл порядок в тех покоях, в коих я с мужем моим государем Алексеем Михайловичем жила. Мы туды бы по-тихому на недельку съехали. Нихто про то бы и не проведал. Щас вроде всем не до нас.
— Ладно, завтрева и съезжу. А людей на обстрой у князя Григория Ромодановского возьму, тогда точно нихто не проведает.
Нарышкин поднялся и оставил покои царицы. Вечером его карету холопы Милославского видели возле терема Ромодановского, но зачем он приезжал, так и не прознали.
Ещё не было и середины ноября, а снегу навалило как на Рождество. Москва-река встала. Торговля затихла. Притихли и первые недовольства среди стрельцов. Хотя стрельцы жили по домам с семьями, каждый полк имел свою небольшую казарму. Последнее время Андрей Алмазов всё свободное время ходил по этим казармам. Как бывший стрелецкий сотник, пил с сотниками и полусотниками, и даже с некоторыми стрелецкими головами. Беседовал обо всём и ни о чём, словно от безделья шлялся по кабакам, но видел, что некоторые старые товарищи сторонятся его. Чем больше он был среди стрельцов, тем серьёзнее становился. Лишь под самый вечер Андрей вернулся домой еле волоча ноги. Кормилица с женой встретили его у крыльца криком:
— Штой-то ты зачастил, ирод, вторую неделю пьёшь!
— Цыц, бабы, забыл вас спросити, што мене деять.
Оксинья посторонилась, зло выпалив:
— Тама тебя друг дожидаетси. Ещё утром пожаловал.
— Хто?
— Да энтот твой, Ванька Румянцев.
Андрей пьяно заулыбался:
— Каки кстати, будет с кем ещё выпить.
Шатаясь, он поднялся на крыльцо и вошёл в дом.
— Вот ирод, никак не нажрётси, — промямлила кормилица.
Андрей молча проследовал в трапезницу, где увидел притихшего Румянцева.
— Ванька, якими судьбами?
— Да вота решил посоветоватьси, дело за горло берёт, а ты мене усегда хабар приносил.
— У мене тута оружейная палата есть, идём, тама усё и обговорим.
Андрей скинул на лавку тулуп и шапку и с гостем удалился в дальнюю часть дома с гневных глаз жены.
Оружейная была небольшой, с решёткой на окне. В углу стояли две пищали и аркебуз, на стенах висели сабли, палаши и пистолеты. Затворив за собой дверь, Андрей заметно протрезвел, хотя с усталости еле переставлял ноги. Возле окна стояла лавка и небольшой стол.
— Садись, Ваня, в ногах правды нет, хоша её ни в чём нет.
Он почти повалился на лавку, из-под которой достал штоф водки.
— Извиняй, закуски нету. Еслива сейчас выйду за закуской, усё поймёт, опять разноетси.
— Што уж там, я в кабаке немного перекусил, а водку и натощак можно.
Две серебряные чарки встали на стол, были наполнены и почти сразу опорожнены.
— Ну, што у тебе?
— Тесть помер, и женены братья хотят отспорить у меня часть холопов, што за ней дадены, особливо Роман Федосыч.
— Ты когда брал за себя Ольгу с селом, через воеводскую избу то записывал?
— А якже.
— Ну, так чё ж братья хотят, ничего у них не выгорит.
