— Яки мы невинные, а хто противу меня бояр родовитых баламутил? Думаешь, не ведаю?
Маркиз был спокоен, а князь всё кричал:
— Знатные иноземцы из Европы едуть на Русь, лишь когда теряют всё у себя на родине. Ни разу не было такого, чтобы кто-то мог сразу купити себе вотчину. Значит, ты тако содеял, што даже твои огромные деньги тебе не помогли. На Руси ты встречаешьси не с кем-нибудь, а с теми боярами, чьё влияние, богатство, знатность и древность рода ни у кого не вызывают сомнений, а родственные связи идут до царствующего рода.
— Мой род не хуже.
Милославский взбесился:
— А мене плевати на твой род, хоша бы он был цесарский. Ты сегодня же покинешь пределы Руси.
В этот же день под охраной двух десятков стрельцов маркиз покинул Москву. Дальнейшая его судьба для Милославского осталась в безвестности.
Март, пришедший в Москву, завалил все улицы снегом и все дороги вокруг города, и князь Иван Воротынский был рад этому. С ним что-то творилось, чего он и сам не мог понять.
После смерти Алексея Михайловича вокруг князя образовалась какая-то пустота, поэтому он стал чаще наезжать в свои вотчины, где однажды, отъехав от свиты боевых холопов, встретил в лесу юную собирательницу ягод, «его рабыню». Отрочице в ту пору не было и шестнадцати лет. Вот и сегодня по её просьбе, которая под взглядом князя воспринималась как приказ, банник Тришка истопил баню, и князь со своей ненаглядной Дуней с самого утра отправился париться. Огромный, массивный, красный от пара, он кряхтел, усаживаясь на полок, и маленькая Дуня, белая телом даже среди пара, помогала ему, прижавшись к князю в нежном порыве. Старик провёл огромной ладонью по её голове и вдруг изменившимся голосом сказал:
— Дунюшка, любушка моя, я тебя пойму. Одно твоё слово — ия выдам тебя за дворянина и твою деревеньку в приданое дам, сама хозяйкой будешь.
— Што ты, не нужен мени нихто. Лучше убей собственной рученькой. Изведуси я без тебя.
— Старый я... Случись што со мной, изведут теби люди из зависти.
Другое страшно. — Дуня на некоторое время замолчала. — Кажетси, тяжёлая я. Сама страдать буду, не страшно, то мене на роду написано, а вот коли будет дитё, его жалко, оно ни в чём не виновато.
Воротынский прижал к себе свою любовь. Даже если бы он смог себя пересилить и сослать жену в монастырь, — а он бы никогда этого сделать не смог, — на холопке ему всё равно жениться не позволили.
Князь, не отстраняясь от Дуняши, зачерпнул глиняной кружкой квас в кадушке и плеснул на раскалённые камни. Духмяный хлебный аромат пошёл по парильне.
— Што ж мене деять-то с тобой, лапонька моя? — прошептал Воротынский.
Именно в это время со стороны предбанника в дверь забарабанили. Князь в ярости вскочил:
— Хто посмел?
— Батюшка, князь, прости-помилосердствуй, к нам государь пожаловал.
Воротынский выскочил в предбанник, где стоял Тришка:
— Передай, щас оденусь.
Холоп упал на колени:
— В том-то и дело, государь сказал, што сам щас к тебе паритси пожалует.
Воротынский, схватив свою шубу, шапку и Дунины сапожки, влетел в парильню, надел на Дуню сапожки, укутал в шубу, надвинул на глаза шапку и вывел и предбанник, где стоял Тришка, которому приказал:
— Задами поместье обойдите, шубу мене другую при несёшь.
Банник выскочил из бани вместе с Дуней, а князь поналился на лавку. Не прошло и минуты, как вошёл царь Фёдор Алексеевич с Никитой Одоевским и Василием Приимковым-Ростовским. Сын Воротынского, Иван, стоял сзади, возле дверей.
— С лёгким паром тебе, Иван Алексеевич, — просто сказал государь.
— Кабы я ведал о твоём приезде, Федюшка, да рази я пошёл бы в баню?
— Ничего, князюшка, вота мы с тобой и попаримси.
В предбанник зашёл дядюшка царя, Иван Хитрово, и помог государю разоблачиться. Бояре разделись сами. В парильню вошли вчетвером. Воротынский сам окатил кипятком полки. Одоевский тем временем ещё плесканул на камни квасом. Клубы пара окутали парящихся. Пар становился нестерпим.
— К Неплюеву так всё и не можем съездити, — прикрыв глаза, произнёс царь.
Воротынский, скрывая досаду, произнёс:
— Думаю, не последний день живём. Хоша всё в руках Господних.
