Царь, Одоевский и Приимков-Ростовский во все глаза глядели на Воротынского.
— И што нужного ты узрел в летописях? — медленно спросил Фёдор Алексеевич.
— Ты сам всё время глаголешь, што тёмные мы. А при государе Ярославе Мудром в Киеве школа-академия была, где обучались потомки знатных семей, в том числе и принцы заморские. А сейчас боярский сын выучитси читать да писать — и то хорошо. А надо, штобы знатный человек не токо кровью отличался, но и недюжинным умом. А мы пока только душегубством отличаемся.
— Каким душегубством, князь, опомнись? — Царя начинало трясти.
Воротынский посмотрел на Одоевского:
— Ты, князь Никита, взору не отводи. Знаешь, государь, пошто родителя твово Тишайшим прозывали, думаешь, в тиши правил? Ерунда то! Почитай каждый год война, а через год — бунты да разбой. Все тридцать лет так прожили. В другом дело! Неугодных он втихоря схватывал, втихоря и пытал муками непереносимыми, втихоря и казнил в застенке, штоб никто не знал, не ведал. Иван Грозный мучал да головы рубил на площадях базарных, штоб молва по всей Руси летела, а отец твой почитай одного Стеньку Разина в открытую и казнил. Если б знал ты, сколько казней втихую прошло, на скольких пытках мы с князем Одоевским присутствовали, и не сощитать. А пройдёт время, всех нас тихими да блаженными считать будут.
Одоевский махнул рукой:
— Што старое бередить?
— Штоб по новому к тому не привело. Ты, государь, по воле бояр Приказ тайных дел отменил. Боярам то сподручней, нихто за ними не досматривает, воровати легче. Кабы тот приказ только за боярами приглядывал! Приказу нету, и Якову Бурбулюсу перестали деньги платити. Конечно, Яшка вор и пьяница, но он слугою при дворе шведского короля, и от него мы знали, што в Швеции творитси, а от безденежья он обнищал и от двора выгнан. Ты отозвал посла Василия Тяпкина из Польши по просьбе поляков, заменил более знатным, а Ваське цены не было, всё выведывал, писал чуть ли не каждую неделю. Один Тимофей Чудовский в Турции осталси, вести о турках шлёт, случись што с ним, аки кутята слепые останемси; приходи любой, да бери голыми руками, да дави. Откуда первый удар нанесут, и знати не будем.
Государь уехал от Воротынского в тот же день в сильной скорби и печали. Двор решил, что князь впал в немилость.
Зима задерживались не в меру. Была уже середина апреля, а снег ещё не сошёл, он не просто лежал на улицах, он даже не стал подтаивать. Андрей Алмазов бродил ранним утром по Китай-городу. Неожиданно рядом заскрипел снег, и карета, поставленная на полозья, остановилась возле Андрея. Дверца кареты приоткрылась, на него молча смотрела царевна Татьяна Михайловна, всё такая же красивая, но такая же холодная и чужая.
— Што пренебрёг мною, тебе легчей стало? — произнесли её губы, но лицо как будто даже не дёрнулось.
Андрей понуро опустил голову. Её голос стал жёстче:
— Ты в люди не рвёшьси, а вот брат твой Семён, пока я на царя влияние имею, так стольником и останетси. За тебя на нёма отыграюсь.
Дверь захлопнулась, и карета поехала далее.
Весна, так долго не приходившая, решила явиться наскоком. Снег таял не по дням, а по часам. Реки вышли из берегов и разлились. Заливные луга превратились в озера, воды было как никогда. Новый потоп. Но это на время остановило сбор турецкой армии.
Всю зиму воевода Иван Ржевский потратил на восстановление Чигирина. Стены заделывались, рвы углублялись, пороховые погреба пополнялись. Казалось, работе не будет конца. В прочищенные рвы забили пики и колья и лишь затем заполнили водой. В поле выкопали ямы-ловушки и заложили их дёрном. Заготавливали и закупали на данные Воротынским деньги еду. Обещанный обоз с припасами из-под Киева так и не прибыл. Плохо было и с людьми. От шеститысячного Чигиринского полка, бывшего при Дорошенко, осталось триста сорок человек. От присланного в прошлом году гетманом Самойловичем Сердюцкого полка в пять тысяч казаков — восемьсот шестьдесят семь человек, остальные разошлись по домам. В драгунском полку осталось семьсот семьдесят три человека, а в пехотном полку Патрика Гордона, заместителя Ржевского, — семьсот тридцать два. Были ещё три стрелецких полка по пятьсот пятьдесят человек да сумских казаков триста человек. Всего же с пушкарской прислугой всех вместе — чуть больше пяти тысяч защитников. С этими силами против турок не устоять. И Ржевский писал Ромодановскому и гетману Самойловичу, прося помощи.
