«К себе не приглашаю – там у меня беспорядок» – сказала она, не желая торопить то неловкое и неспелое, что зреет до поры до времени на ветвях случайного знакомства, соблазняя своей доступностью людей похотливых и неразборчивых. Потому и решила она остудить воскресной паузой возникшее в ней при вялом попустительстве сердца живое теплое любопытство, так похожее на розовое воспаление, именуемое зарей.
– Почему вы мне сегодня не позвонили? – спросила она поздно вечером, после долгих колебаний позвонив ему сама.
– Не хотел беспокоить…
«Какой вы, однако, пугливый!» – хотела сказать она, но удержалась, опасаясь, как бы он не понял ее слишком вольно.
Только дело тут, видите ли, было совсем в другом, а именно: он, вдруг, взревновал. Все утро находясь в приподнятом настроении, он нахлестывал ленивое время мыслями о возлюбленной, и когда мать вдруг завела о ней разговор, с удовольствием поддержал его. Поддержал только затем, чтобы иметь ее имя на языке. Вслушиваясь в музыку падежей, оркеструя его предлогами и союзами и модулируя придыхательными интонациями, он ласкал им слух. Убегал от него в начале фразы, чтобы вернуться к нему в конце. Заменял его пресным местоимением и, попробовав на вкус, выплевывал, чтобы вновь обратиться к его трехсложному совершенству.
Мать по своей привычке дотошно искала в их отношениях прошлые, нынешние и будущие подводные камни, а так как камней на трех горизонтах времени гораздо больше, чем на одном, то и разговор продолжался с перерывами два часа, чему он был только рад. Однако именно в ходе разговора, а потом и независимо от него, в нем сначала затеплился, а затем чадящим пламенем разгорелся костер больной, неутолимой ревности. Возможно, в какой-то момент он неосторожно спросил себя, что у нее за дела в его отсутствие и чем она может сейчас заниматься. Возможно, услужливое воображение родом из «Мадам Бовари» шепнуло ему некое имя, которое он не разобрал, но которое определенно было мужского рода. Можно представить, какой едкости кислоту пролил он по неосторожности на полированную поверхность своего сердца!
Он с болезненным ожесточением подбрасывал в костер ревности дрова своего богатого опыта. Дело дошло до мучительных сцен, где он оказался соглядатаем ее сношений с другими мужчинами. Господи, боже мой, ему ли не знать, как это делается!
Он видел, как ее лишали девственности. Как ее первый мужчина (возможно, опытный сокурсник, с которым она, скрывая свою невинность, оказалась в постели после хмельной пирушки) долго и размашисто браконьерничал в ее заповедных угодьях, заставляя мотать головой, давиться криком, дергаться и скрюченными пальцами цепляться за что придется. Как сползал с нее с окровавленным пахом, приятно изумленный нежданным жертвоприношением, а она лежала, потрясенная, глотая слезы унижения и восторга. Как заткнув свежую рану заранее припасенной тряпицей, стыдливо жалась к нему и гладила его окровавленный клинок, шепча смущенные и признательные слова.
Наблюдал, как она, полюбив новое для себя занятие, предавалась страстному удовольствию, не стыдясь ни дня, ни ночи, ни голого самца, ни стен, ни мебели, ни собственной наготы. Как заставляла целовать себя в укромные места, возбуждаясь до гостеприимного елея. Как (о ужас!) сама играла на мужской флейте, извлекая из нее жгучую и сочную мелодию любви! Представлял, в каких позах она перебывала, позволяя мужчинам терзать свою органолу и отзываясь утробными звуками упоения. Как потом укладывала голову мужчине на грудь и, обхватив его тонкой рукой, признавалась в любви…
Он метался по квартире, играл желваками и скрипел зубами – настолько ощущения его были ясны и невыносимы! Ничего подобного не переживал он за последние пятнадцать лет! Господи, какой кошмар – он полюбил опытную, развратную самку! Да разве возможно после всего, что он подглядел, смотреть на нее иначе, чем на испоганенную женскую особь? Разве можно относиться к ней с трепетом, вознося ее над прочими его любовницами? Да на ней клейма негде ставить! Она же насквозь пропитана пóтом и спермой своих самцов! Нет, нет! Полюбить ее – значит, полюбить ее историю, а ТАКУЮ историю полюбить невозможно! Уж коли ему приспичило, следует добиться ее, а потом оставить за собой право решать, как быть дальше. Да, именно так и следует поступить! Он ей не раб, и пусть она прибережет свои королевские замашки для простаков!
