– Наташа, не надо… Ей-богу, лучше мне ничего не знать…
– Нет, ты должен знать, иначе эта заноза будет только нарывать! – заупрямилась она, украшая волнением обострившиеся черты. Что ни говорите, а умеренная худоба для женского лица все равно, что сурдина для звука – делает то и другое тонким и трепетным. Он отвел глаза – всё его прежнее мучительное обожание вспыхнуло, будто его и не тушили усердные расчеты пожарных во главе с американцем и ее шефом. Стиснув зубы, он едва не застонал.
– Да, Феноменко мой бывший любовник! – храбро начала она. – Прости, что не сказала раньше и что познакомила вас… Да, я продолжаю у него работать, но понимаешь…
Она запнулась, не зная, как объяснить ему, незнакомому с традициями и нынешними нравами этого тесного мирка, каким образом красивой женщине приходится расплачиваться за право взобраться на деловой Олимп.
– В общем, так получилось. После смерти жениха мне нужна была опора, и тут подвернулся он. Не скрою – он был хорошей опорой, и я была ему благодарна, но никогда не любила, никогда…
«Вот и я ей тоже подвернулся и однажды буду ей не нужен, и она так же скажет про меня другому: но я его никогда не любила…» – грустно усмехнулся он про себя.
– К тому же ты видишь, каким он оказался подлецом… Прости, я не знала, что он так поступил. Я представляю, что ты обо мне думал…
Она замолчала и вопросительно посмотрела на него, словно спрашивая, достаточно ли ему того, что он узнал. Он не стал ее мучить и примирительно заметил:
– Наташа, у меня до тебя тоже были любовницы. Так что теперь? Мы же взрослые люди и все понимаем!
– Хорошо, – сказала она, – теперь этот американец…
«Он тоже оказался подлецом?» – чуть было не спросил он.
– Здесь все сложнее и… проще, – осторожно начала она. – Может, тебе это покажется глупостью, ерундой, женской дурью, но дело вот в чем: этот американец своим сложением, телом своим оказался копией Володи, моего покойного жениха…
Она замолчала и уставилась на него, проверяя эффект сказанного. Не обнаружив ни малейшего эффекта, она неуверенно продолжила:
– Ты понимаешь, меня словно заколдовали – я глядела на его тело и видела перед собой Володю! Понимаешь?
Он не понимал. Она беспомощно оглянулась, страдая от того, что под рукой нет тех нужных слов, которые где-то обязательно существуют.
– Ну, как тебе объяснить?! – страдальчески морщилась она, жестикулируя невпопад. – Ну, представь, что он вдруг воскрес и явился ко мне под чужим лицом! Нет, ну, глупо, конечно, так говорить, но я действительно не знаю, как еще сказать! В общем, я ходила за ним, как привязанная и ничего не могла с собой поделать! Прямо наваждение какое-то! – изнемогала она.
Ему пора уже было что-то сказать, и он, продолжая держать оборону, с грустной, отстраненной от ее страданий улыбкой сказал:
– Когда я увидел тебя веселую, счастливую рядом с этим американцем, я вдруг понял…
– Ничего ты не понял, трус несчастный! Ни-че-го! И вместо того, чтобы мне помочь, отказался от меня! – выкрикнула она.
Лицо ее сморщила некрасивая гримаса, а на глазах выступили слезы. Тут с ним что-то случилось, и он, забыв о данном самому себе слове хранить обожженное чувство в прохладном месте, не выдержал, вскочил и, огибая стол, устремился к ней. Она порывисто выпрямилась ему навстречу и похудевшими руками, словно лианами обвила его.
– Димочка, мне страшно! Ты не представляешь, как мне страшно! Я до сих пор не понимаю, что со мной было! Ведь я вела себя как ненормальная, была как игрушка в чьих-то руках! Только ты не думай – я тебе не изменяла! – всхлипывала она, припав к нему мокрой щекой. – Я ведь после возвращения ездила к Володе на могилу и просила, чтобы он меня отпустил! Я сказала ему, что ты хороший и любишь меня так же, как он! – горячо отчитывалась она.
– Еще больше, еще больше! – гладил он ее по голове, с трудом удерживая на цепи слезы. Обхватив ладонями ее мокрое лицо, он принялся покрывать его поцелуями. – Прости, прости меня! Я люблю тебя, люблю, конечно, люблю… – бормотал он, холодея от ужаса, что так легко и несправедливо мог ее потерять.
Тут бы, кажется, ей самое время сказать: «Я тоже тебя люблю!», но она лепетала:
