Блестящие голодные глаза: такой образ, почти дословно переходящий из десятого в одиннадцатый фрагмент, служит автору подспорьем для характеристики нездорового сдвига в психике двоих зеков-доходяг Хвостова и Романова. В свою очередь, рисуя картину прямо противоположного толка, воссоздавая ощущение ясности сознания, присущей личности Добровольцева, автор фиксирует ещё одну выразительную подробность, выглядящую вторым элементом рифмы: глаза Володи «были живыми, глубокими».
Дело, впрочем, не только в том, что Добровольцев психически вменяем. Глубокие глаза – признак мыслящей личности, чей внутренний мир по-настоящему значителен и глубок. Потому представляется не случайным, что именно в уста такого человека автор вкладывает слова, завершающие рассказ и становящиеся его подлинной смысловой кульминацией.
…В рождественский вечер заключённые, греющиеся у печки, рассказывают друг другу о том, что им хотелось бы делать после освобождения. Мечты этих несчастнейших людей – по большей части исчерпывающиеся желанием наесться досыта и насобирать окурков – носят такой же жалкий, ущербный характер, как и вся их лагерная жизнь.
Радикально контрастирует с подобными речами неожиданное высказывание Добровольцева, воспринимающееся как принципиальное, твёрдое кредо этого героя. Два мотива, лежащие в основе этого краткого монолога, представляются рифмоподобным развитием и трансформацией ранее заявленных в рассказе тем:
а) мотив протеста, ассоциирующийся с судьбой бригадира Дюкова;
6) мотив ампутации, отсылающий к судьбе другого, безымянного бригадира, которому блатари отпиливают голову (ау, история, вмонтированная в повествование о Романове!).
Удерживая в сознании две упомянутые переклички, припомним теперь сами слова Добровольцева:
«А я <…> хотел бы быть обрубком. Человеческим обрубком, понимаете, без рук, без ног. Тогда я бы нашёл в себе силы плюнуть им в рожу за всё, что они делают с нами».
Казалось бы, позиция Добровольцева, заявленная в высказывании, носит не просто протестный, но даже какой-то безбашенно-бунтарский характер. Тем не менее, писатель подчёркнуто оговаривает, что голос Володи в момент произнесения приведенных слов «был покоен и нетороплив». Учитывая хотя бы наличие подобной авторской ремарки, не станем плыть по течению возможных поверхностных ассоциаций. Не будем, в частности, уподоблять слова Добровольцева ожесточённым тирадам дворника Спиридона из солженицынского «В круге первом», в исступлении грезящего об атомной бомбе, падающей на Советский Союз: пускай, дескать, и сам погибну, и «ещё мильён людей» погибнет, но зато взрыв уничтожит и «Отца Усатого», и «всё заведение их с корнем».
Думается, что гораздо больше у нас оснований упомянуть в подобном случае имя другого прославленного нобелевского лауреата, младшего современника Шаламова и Солженицына – Иосифа Бродского. Точнее говоря, вспомнить одно из англоязычных эссе поэта «Актовая речь», написанное в 1984 году на основе выступления перед выпускниками американского Williams College. Посвящено это эссе рассмотрению христианского постулата о необходимости подставить левую щёку обидчику, нанесшему удар по правой.
Никоим образом не посягая на значимость постулата, Бродский, в то же время, даёт ему весьма необычное толкование. Интерпретирует не как призыв к покорности и кротости, но как предложение особой формы противостояния Злу, ставящей жертву, при всей её внешней податливости, «в весьма активную позицию, в положение духовного агрессора». Отдавая врагу больше, чем он просит, мы тем самым, как полагает поэт, обессмысливаем его устремления, выбиваем у него почву из-под ног. Создаём ситуацию, при которой запросы Зла «оказываются ничтожными (обратим внимание на это меткое слово. – Е. Е) по сравнению с <…> уступчивостью, обесценивающей ущерб».
При этом нобелевский лауреат подчёркивает, что условия, в которых применим подобный метод – не ситуация «честной борьбы», но другая, совершенно катастрофическая ситуация, «где человек с самого начала занимает безнадёжно проигрышную позицию, где нет шанса дать сдачи, где у противника подавляющий перевес». Приведенный тезис, в принципе, представляет собой обобщённую формулу, но, одновременно, его содержание (вне зависимости от изначальных задач автора эссе) вполне возможно принять и за весьма конкретную, точную характеристику порядков и нравов, господствующих в лагерях Колымы. Такой расклад лишь повышает степень уместности рассмотрения суждений Бродского в контексте «Надгробного слова».
