Пока не было снега, Зоя добиралась до школы на костылях. Ходила она с их помощью неумело и медленно, а когда выпал снег, мы с Серёгой стали сажать её в санки и мчали по улице, как заправские рысаки.
Я подружился с Серёгой Кирьяковым, несмотря на то, что он был везучий, а я нет. Что он был везучий, я убеждался не раз. Взять хотя бы такой случай. Наша Прибрежная улица — не простая. Говорят, здесь давным-давно проходил защитный вал. От кого именно защищал этот вал город, точно не знаю. Кажется, от каких-то кочевников. Теперь от вала ничего не осталось, но нет-нет да и напомнит Прибрежная улица о прежних боях. Ещё летом Серёга копал червей и нашёл костяной наконечник стрелы. Он обменял его у мальчишки из седьмого «б» на сто пятьдесят граммов хлеба. Конечно, Серёга продешевил.
…Когда выпал снег, каждый день было одно и то же: мы с Серёгой довозили Зою до школьного крыльца, помогали ей взобраться по ступеням до двери, а санки прятали в сарай. А потом у моего друга случилась ангина — такой счастливчик: сидел дома и читал «Остров сокровищ», а Зою стал возить один я. Стало, конечно, тяжелее, но не в этом дело.
В перемену Щёткин из четвёртого «в» начал нас дразнить «жених и невеста». Глупо, конечно, будь у неё обе ноги в целости, я бы и не подумал её возить. Да какая Зоя невеста — маленькая-премаленькая. Она сказала Щёткину:
— Подойди поближе!
Я понял, что Зоя собирается огреть его костылём. Понял и он. Засмеялся:
— Что я, дурак, что ли?
— Испугался? А ещё мальчишка… Чёрт с письмом!
— Дура набитая!
Зоя пыталась достать его костылём, но потеряла равновесие и упала. Тут вмешался я: мы сцепились со Щёткиным и покатились по полу. Ребята из нашего класса хотели за меня заступиться, но я крикнул, чтоб не вмешивались, что сам справлюсь. Не пойму, откуда взялась такая уверенность, что я побью Щёткина. И я побил бы, если б нас не разняли. Откуда ни возьмись, появился дежурный учитель с красной повязкой. Нас он повёл к директору — это был мой первый разговор с Иваном Михайловичем. Мы с ним ещё не были близко знакомы, но Нюра очень хвалила его. Он у них когда-то вёл географию. Тогда ещё кабинет директора был похож на кабинет: письменный стол, на столе телефон, огромная-преогромная мраморная чернильница (рабочий с отбойным молотком), позади стола — окно с шёлковыми шторами, а левее — большая белая изразцовая печь.
Иван Михайлович усадил нас в мягкие кресла. Если б стояли перед ним — ещё куда бы ни шло, а сидя в кресле, не соврёшь — это я сразу понял. И спрашивает так вежливо-привежливо:
— Подрались, значит?
Мы оба не стали отрицать этого факта.
— В чём же причина драки?
— Он дразнится…
— Он тоже дразнился, — вскипел Щёткин.
Я очень боялся, что Иван Михайлович поинтересуется, как именно мы дразнились, но он этого уточнять не стал, спросил только, обращаясь к нам обоим:
— Но вы понимаете, что это нехорошо?
Мы дружно подтвердили, что понимаем. Щёткин уже не мог говорить — он вот-вот готов был разнюниться. Я же смог произнести вполне понятное: «Да». Я чувствовал себя правым, потому что он первый задирался. После этого Иван Михайлович нас отпустил. В коридоре Щёткин показал мне кулак и пригрозил:
— Ты у меня ещё получишь…
Но меня не так легко было напугать.
— Чёрт с письмом, — крикнул я, и мы снова схватились у дверей директорского кабинета.
«Чёрт с письмом» — я знал, что этого прозвища Щёткин не переносит. Большой перед ним или маленький — ему всё равно, налетает с кулаками на обидчика. И все знали, почему у него такое прозвище. Однажды ребята соорудили на берегу Томи трамплин. И, конечно, нашлись среди учеников такие «артисты», что перестали ходить на уроки, а цельными днями торчали на этом трамплине. И дежурного учителя посылали, и уборщицу со звонком, и дворнику велели трамплин сломать — всё бесполезно, прыгают мальчишки да и только. И вот приходит однажды в школу мать Щёткина. Является в перемену к классному руководителю:
— Как мой Ваня, как ведёт себя?
Классный руководитель отвечает:
— Ваш Ваня третий день в школу не ходит.
— А где же он?
— Должно быть, на трамплине…
— Ах, чтоб ему пусто было!
