Но не было ни лимузина, ни далекой темной фигурки, ни психа на дереве. Ганновер-Холл, Элтон и Барроу лежали посреди газонов неподвижно, словно дряхлые псы, которые не поднимут голову, даже если им бросить мячик.
– Синь! – окликнули сзади.
Я шла вперед не оборачиваясь, но меня позвали снова, уже ближе. Я остановилась и оглянулась. Ко мне почти бежал парень в красной рубашке. И тут я его узнала. Нет, не так. Тут я поняла, что невольно последовала примеру золотых рыбок. Передо мной был Зак Содерберг, но я как будто впервые его увидела. Он был сам на себя не похож. Со времени последнего урока углубленной физики он успел подстричься налысо. И голова у него оказалась довольно-таки симпатичная – не из тех шишковатых голов, покрытых вмятинами, которые как бы намекают, что мозг внутри слегка размяк. И уши тоже вполне ничего, не стыдно людям показать. Он был весь такой новый, что глазам больно и немножко тревожно даже. Поэтому я не сказала «сайонара[512], детка» и не удрала к своему «вольво», что поджидал меня с вещами на ученической автостоянке. Я уже попрощалась с домом номер 24 по Армор-стрит и с письменным столом гражданина Кейна, отправила риелторам три комплекта ключей в запечатанном конверте вместе с написанной от руки благодарственной запиской лично мисс Диане Сизонс, не поскупившись на восклицательные знаки. В бардачке лежала карта автомобильных дорог. Штаты, отделяющие Северную Каролину от Нью-Йорка, я аккуратно (словно именинный торт на порции) разделила на аудиокассеты из библиотеки на Элм-стрит (в основном криминальное чтиво, которое папа наверняка полил бы презрением). У меня были водительские права с отвратной фотографией, и я планировала рулить во всех смыслах.
Зак увидел, как меня поразила его новая прическа, и провел рукой по бритой макушке. Наверное, похоже на потертый бархат старинной козетки.
– Ага, – сказал он смущенно и нахмурился. – Вчера решил начать с чистого листа. А ты куда идешь?
Он держал зонт над моей головой, вытянув руку так прямо и неподвижно, что хоть полотенца на ней суши.
Я сказала:
– Домой.
Он удивился:
– Веселье только начинается… Хавермайер танцует со Стердс. Там пирожные-корзиночки.
Ярко-красная рубашка бросала отсветы ему на подбородок, и я вспомнила старую байку: поднеси лютик человеку к подбородку, и если заблестит, значит этот человек любит масло. А что значит красный отсвет?
– Не могу, – сказала я.
Самой было противно, как неискренне это прозвучало. Будь он полицейским, а я – преступницей, он бы вмиг догадался.
Зак внимательно посмотрел на меня и покачал головой, как будто у меня на лице было написано непонятное уравнение.
– Знаешь, мне понравилась твоя речь. В смысле… Круто, чувак!
Он так это сказал, что мне захотелось смеяться. Правда, смех так и не вышел наружу – иссяк где-то на уровне ключиц.
– Спасибо, – сказала я.
– Особенно тот кусок, где… Как это… Когда ты говорила об искусстве… И о том, кто ты как личность… И об искусстве… Это было потрясающе!
Я понять не могла, о чем он. В моей речи ни слова не было об искусстве и о том, кто я как личность. Но потом я посмотрела на него – какой он высокий, и почему-то я раньше не замечала крохотные морщинки у глаз. Его лицо, нарушая все школьные правила, подбрасывало мне шпаргалки – подсказывало, каким он станет, когда повзрослеет. И я вдруг поняла: когда слушаешь кого-нибудь, не так важны слова. Слышишь то, что тебе необходимо, чтобы стать ближе к этому человеку. Можно услышать про золотых рыбок, а можно – про искусство и личность. Каждый сам выбирает, из каких материалов построить свою утлую лодочку. А еще он так наклонялся вперед и вытягивал шею (куда там лампам на гибкой ноге), так старался ловить каждое брошенное мной слово, чтобы ни одно не упало на землю… Мне понравилось это мгновение истины. Будет о чем подумать позже. В дороге хорошо думается.
Зак прокашлялся. Посмотрел в сторону, на клумбу с нарциссами и ванночкой для птиц, а может, на крышу корпуса Элтон, где флюгер указывал на что-то такое за кадром.
– Я так понимаю, если я приглашу тебя и твоего папу поужинать сегодня с нами в клубе, ответ будет «нет»…
