Я досмотрела весь выпуск новостей. Наконец Черри прощебетала: «Хорошего вам дня!» – и камера отъехала назад, словно мечущаяся по телестудии муха. Судя по торжествующей улыбке, Черри надеялась, что трагедия в горном заповеднике станет для нее «Пятнадцатью минутами славы» (которые, если повезет, превратятся в полчаса). Иначе говоря, билетом первого класса (с откидными сиденьями и шампанским перед взлетом). Наверное, перед ней уже открывались заманчивые перспективы, словно уходящая вдаль автострада: «Ток-шоу Черри Джеффрис. Открой душу!»; «Че-Дже» – элегантная одежда для серьезных деловых блондинок («Это уже не оксюморон!»), «Птица Черри» – аромат от Черри Джеффрис для активных женщин – и статья в «Ю-Эс-Эй Тудэй»: «Опра[405], подвинься, дай дорогу Черри!»
Взревел мотор – пошла реклама автомобиля. Я заметила, что за спиной у меня стоит папа с тяжелой кожаной сумкой на плече, набитой папками и газетами; он собирался в университет. Первый папин семинар – «Урегулирование конфликтов в развивающихся странах» – начинался в девять утра.
– Может, не стоило бы так много смотреть телевизор, – заметил папа.
– А чем заняться, – вяло спросила я.
– Отдыхать. Читать. У меня тут имеется новое издание «De Profundis»[406] с комментариями…
– Не хочу читать «De Profundis».
– Действительно. – Папа немного помолчал. – Знаешь, я могу позвонить декану Рэндаллу. Съездили бы куда-нибудь на денек. Например…
– Куда?
– Можно устроить пикник на озерах. Люди их очень хвалят. Здесь неподалеку озера, на них утки живут.
– Утки?
– И гуси. И лодки, знаешь ли.
Папа обошел вокруг дивана и встал передо мной, всем своим видом показывая, что я должна оторвать взгляд от телевизора и посмотреть на него.
А я продолжала смотреть в экран. Глаза болели, тонкий халатик цвета языка лип к ногам.
– У тебя был роман с Ханной Шнайдер? – спросила я.
Папа от потрясения сперва даже заговорить не мог.
– У меня… что?!
Я повторила вопрос.
– Как ты могла такое подумать?
– С Эвой Брюстер было – могло и с Ханной Шнайдер. Может, ты со всей школой крутил романы, только мне не говорил…
– Нет, конечно! – рявкнул папа. Перевел дух и добавил очень тихо: – У меня не было романа с Ханной Шнайдер. Послушай, радость моя, надо бороться с этими… мрачными мыслями. Они до добра не доведут. Скажи, что мне сделать? Можно переехать куда-нибудь. В Калифорнию? Ты всегда мечтала пожить в Калифорнии. Или в другой штат, куда захочешь…
Папа хватался за слова, как утопающий хватается за плавающие вокруг обломки фанеры. Я молчала.
– Ну ладно, – сказал наконец папа. – Мой рабочий телефон у тебя есть. Часам к двум заеду домой, проведаю тебя.
– Не надо меня проведывать.
– Радость моя…
– Что?
– Там для тебя макароны с сыром…
– Знаю, в холодильнике, можно разогреть на обед.
Папа вздохнул. Я глянула незаметно – вид у него был, как будто я ударила его кулаком в лицо, как будто нарисовала у него на лбу слово «СВИНЬЯ», как будто сказала: «Хоть бы ты умер!»
Он сказал:
– Если что, позвонишь?
Я кивнула.
– Хочешь, я на обратном пути прихвачу пару видео в этом, как его…
– «Видео-рай».
– Точно. Какие будут пожелания?
– «Унесенные нахрен ветром».
Папа поцеловал меня в щеку и пошел к двери.
Бывают такие минуты, когда кажется, что твоя кожа вдруг стала тонкой, как слой теста в пахлаве. Отчаянно не хочешь, чтобы кто-то уходил, но не пытаешься удержать – отпускаешь, чтобы испытать одиночество в его чистейшей форме. Как инертный газ в таблице Менделеева.
Щелкнул замок входной двери. Под затихающую вдали мелодию голубого «вольво» меня накрыло мертвенной тоской – так мебель на лето накрывают полотнищем белой ткани.
Я думаю, это был шок – реакция организма на дистресс. Джемма Слоун в своей книге о трудных детях – «Воспитать Голиафа» (1999) – на стр. 95 называет это явление довольно безотрадным термином: «защитные механизмы детской психики». Не знаю, какие уж там были психологические основания, но следующие четыре дня после того, как наших спасли (и отправили по домам, словно поврежденные бандероли, о чем любимый мой Чернобыль сообщил в очередном выпуске «Пятичасовых новостей»), я вела себя точно злобная девяностолетняя вдовица.
