– «Чарльз придумал для Сьюзен Аткинс прозвище Секси Сейди»[299], – медленно и раздельно прочитала Джейд. – Фу, она тут прямо психопатка какая-то. Гляди, какие глаза! Точно как у Ханны…
– Прекрати! – Я вырвала у нее книгу. – Что с тобой такое?
– Это с тобой что? – прищурилась Джейд.
Она умела так посмотреть, что начинало казаться, будто она – владелец плантации сахарного тростника году этак в 1780-м, а ты – заклейменный раб на аукционе в Антигуа, уже целый год не видел родных отца с матерью и вряд ли когда-нибудь увидишь.
– Ты, видно, по своему Купону соскучилась? Мечтаешь нарожать ему талончиков на школьные обеды?
Тут бы мы, наверное, поругались, и я убежала бы в слезах, а Джейд хохотала бы мне вслед и выкрикивала обидные слова, но внезапный ужас у нее на лице заставил меня обернуться к окну.
По дорожке, ведущей к Лумису, кто-то шел. Коренастая фигура в пышном платье цвета свежего синяка.
– Это Чарльз Мэнсон, – захныкала Джейд. – В женской одежде!
– Нет, – возразила я. – Это наш диктатор.
Мы со страхом смотрели, как Эва Брюстер приближается к входу в здание. Подергав ручку двери, она отошла на несколько шагов и стала вглядываться в окна, заслоняя глаза рукой.
– Твою ж мать, – прошептала Джейд.
Мы бросились в темный угол около книжного шкафа (как раз под Кэри и Грейс в «Caccia al ladro»[300], очень в тему).
– Синь! – крикнула Эва.
Когда Эвита ни с того ни с сего орет твое имя – запросто инфаркт может хватить. У меня сердце забилось, как осьминог на палубе рыболовного судна.
– Си-инь!
Эва Брюстер подошла ближе к окну. Она была не самая привлекательная женщина в мире: фигура как у пожарного гидранта, волосы по фактуре вроде пакли, да еще и покрашены в безобразный желто-оранжевый цвет, но глаза у нее были неожиданно красивые – я это заметила как-то в учительской. Словно освежающий чих среди скучной тишины остального лица – большие, широко посаженные, светло-голубого цвета, отдающего в фиолетовый. Сейчас она хмурилась, прижимаясь лбом к стеклу – как будто смотришь на улитку, ползующую по стенке аквариума. Я буквально оцепенела, даже дышать боялась. Джейд впилась в мою коленку ногтями – а между тем одутловатое лицо Эвы с болтающимися в ушах длинными нелепыми сережками не выглядело особо коварным или свирепым. Скорее она казалась разочарованной, как будто подошла посмотреть на редкую безногую ящерицу, сцинка из рода баркудий, который среди пресмыкающихся слывет затворником наподобие Сэлинджера[301]: восемьдесят семь лет никому не показывался на глаза и теперь прячется под замшелым камушком в террариуме, а вылезать ни в какую не желает, сколько ты его ни зови и ни стучи по стеклу.
– Синь! – крикнула она снова и вытянула шею, оглядываясь по сторонам. – Синь!
Что-то пробормотала себе под нос и почти бегом кинулась за угол – видимо, проверить с другой стороны корпуса.
Мы с Джейд не могли пошевелиться. Так и сидели, уткнув подбородок в колени, и ждали – вот сейчас, как в кошмарном сне, раздадутся шаги по выстланному сиротским линолеумом коридору.
Но минуты утекали одна за другой, и в тишине слышно было только покряхтывание и покашливание комнаты. Когда прошло пять минут, я осторожно подползла к окну (Джейд осталась сидеть, закаменев в позе эмбриона). Выглянув наружу, я снова увидела Эвиту – она стояла на ступеньках Лумиса.
Будь на ее месте кто-нибудь другой, с приличной осанкой, например Ханна, зрелище могло быть впечатляющим. Ветер трепал ее кудельные волосы и развевал подол платья, придавая Эвите сходство с обезумевшей от горя вдовой на берегу моря или с призраком, отыскивающим свою погибшую любовь среди унылых равнин. Однако передо мной была Эва Брюстер, крепкая, отрезвляющая, с бутылочной формы шеей, кувшинными руками и ногами в форме пробок. Она одернула юбку, в последний раз окинула взглядом окна (на какую-то жуткую секунду мне почудилось, что она меня видит) и быстрым шагом двинулась прочь.
– Ушла, – сказала я.
– Точно?
– Ага.
Джейд выпрямилась, прижимая руку к груди:
– У меня сейчас будет разрыв сердца!
– Не будет.
– А что, это возможно! У нас в роду многие умерли от сердечного приступа. Ни с того ни с сего, р-раз – и все.
