— Мы — гардианы науки, мы — ворота в ее храм, мы — беспристрастные фильтры, оберегающие науку от фальши, от легкомыслия, от заблуждений. Мы охраняем посевы знаний от плевел невежества и ложной мудрости. И пока мы делаем это, мы не люди, мы не знаем снисхождения, жалости, лицеприятия. Для нас существует только одно мерило: истина. Истина отдельна от добра и зла, истина отдельна от человека и человечества, однако только до тех пор, пока существует добро и зло, пока существуют человек и человечество. Нет человечества — к чему истина? Никто не ищет знаний, значит — нет человечества, и к чему истина? Есть ответы на все вопросы, значит, не надо искать знаний, значит, нет человечества, и к чему тогда истина? Когда поэт сказал: «И на ответы нет вопросов», он описал самое страшное состояние человеческого общества — конечное его состояние. Этот человек, стоящий перед нами, — гений. В нем воплощено и через него выражено конечное состояние человечества. Он убийца, ибо он убивает дух. Он страшный убийца, ибо он убивает дух всего человечества. И потому больше не можно нам оставаться беспристрастными фильтрами, и должно нам вспомнить, что мы люди, и как людям должно нам защищаться от убийцы. И не обсуждать должно нам, а судить, но нет законов для такого суда, и потому должно нам не судить, а беспощадно карать, как карают охваченные ужасом. И я, старший здесь, нарушая законы и правила, первый говорю: смерть.
— Смерть человеку и распыление машине, — хрипло сказал полковник.
— Смерть человеку… — медленно и как бы с сожалением проговорил Хлебоедов, — Распыление машине и забвение всему этому казусу, — Он прикрыл глаза рукой.
Фарфуркис выпрямился в кресле, глаза его были зажмурены, толстые губы дрожали. Он открыл было рот и поднял сжатый кулачок, но вдруг помотал головой и капризно произнес:
— Ну, товарищи, ну куда это мы с вами заехали, в самом деле?
— Грррм, — произнес Лавр Федотович и сел. Хлебоедов, смутно видимый в сгустившихся сумерках, сунулся носом в большой клетчатый платок и проговорил невнятно:
— Свет зажечь, что ли, пора?
Комендант сорвался с места и включил свет. Все зажмурились, а мотокавалерийский полковник оглушительно чихнул и проснулся.
— Как? — произнес он дребезжащим голосом. — Уже? Я за то, чтобы это… отставить, отставить. Хлопот много, а боевой эффект ничтожен. Это ничего не решает. Мотокавалерия все решает. Так что… это… отставить.
— Грррм, — сказал Лавр Федотович и уставился мертвым взглядом на «ремингтон». — Выражая общее мнение, постановляю: данное дело отложить до выяснения ряда обстоятельств.
Комендант всхлипнул, а поникший было старичок воспрянул.
— Товарищи, — сказал я. — Изобретения никакого не существует. Просто нет изобретения. Ни обстоятельств нет, ни изобретения, ничего нет. Заблуждение это. Фальшь. Плевел.
— Александр Иванович, — сказал Вунюков, глядя на меня и одновременно как бы не глядя. — Я уже выразил общее мнение.
Комендант бессильно осел на своем стуле, а старикашка показал мне длинный обложенный язык и принялся споро упаковывать свою машину.
— Справочку только извольте, — бодро приговаривал он. — Без справочки, сами знаете… Что мы такое без справочки? Дым один…
Комендант нетвердой рукой выписал ему справку, члены Тройки подмахнули ее, а Фарфуркис прихлопнул печатью. Старичок сообщил коменданту, что впредь довольствие он будет получать сухим пайком, поклонился присутствующим в пояс и, увлекаемый тяжестью своей машины, понесся к двери. Вероятно, у меня был весьма мрачный вид, потому что Фарфуркис вдруг хихикнул и, показав на меня пальцем, сообщил:
— Консультант-то наш… недоволен консультант!
— И напрасно, — сказал Хлебоедов убедительно. — Еще очень многое надо об этом деле выяснить. На вопросы-то машина все-таки отвечает… И потом, может быть, он все-таки родственник Бабкину. Я уж не говорю о том, что старичок — фигура интересная, самобытная, нельзя такими старичками бросаться…
— Народ не позволит нам бросаться старичками, — каменно сказал Лавр Федотович, словно бы ставя тяжкую точку на обсуждении. — И будет, как всегда, прав.
