Мы с Федей тоже не могли удержаться от смеха, хотя я ощутил некий озноб, а по шерстистому загривку Феди прошла волна. Потом Федя тоскливо сказал:
— Домой хочу. У вас было сегодня заседание?
— Было, — сказал я. — И еще будет.
— А что было сегодня?
— Изобретатель вечного двигателя. Очень он понравился Вунюкову. А потом Вунюков рассказывал, как он был финдиректором Всесоюзного общества испытателей природы.[37]
— А меня когда вызовут? — спросил Федя.
— Ох, не знаю, — сказал я. — Ничего я не знаю, Федя. Застряли мы здесь с тобой… простите, с вами, конечно.
— Ничего, ничего, — сказал Федя. — Вы называйте меня на «ты», если вам хочется. Я понимаю, это смешно, мы уже давно знакомы и все на «вы», но я как-то не умею на «ты». А вам если хочется, пожалуйста…
Я почувствовал себя обязанным ободрить его.
— Ничего, Федя, — сказал я. — Всему бывает конец.
Мы встали. Обеденный перерыв кончился. Я отправился в КБ, а Федя — в свои мастерские. На крыльце осталась аккуратно сложенная газета и шапочка с бубенцами, которую час-го оставлял после себя Панург.
Глава первая
Ровно в пять часов я перешагнул порог комнаты заседаний. Как всегда, кроме коменданта, никого еще не было. Комендант сидел за своим столиком, держал перед собою открытое дело и весь подсигивал от нетерпеливого возбуждения. Глаза у него были как у античной статуи, а губы непрерывно двигались, словно он повторял в уме горячую защитительную речь. Я прошел на свое место, достал из стола тома «Малой Советской Энциклопедии», раскрыл тетрадку для стенографии и заточил карандаш.
— Всенепременнейше! — громко сказал комендант и победительно оглядел пустую комнату. Затем он очнулся.
— Я не понимаю, Александр Иванович, — заявил он, — что вам стоит? Это же смешно! А ведь вы мне казались не формалистом.
— А в чем дело? — спросил я.
— Вы меня гробите! — закричал комендант. — Вот в чем дело! Две недели заседаем, и только одно положительное решение! Я не понимаю, какого рожна вам нужно? Двигатель с КПД двести процентов! Йог с обратной перистальтикой! Эта самая… трисекция… этой… квадратуры! Я уже не говорю о пришельцах. Что за безобразное безобразие с этими пришельцами помучается? Что за бездушное отношение? Люди летели тыщи лет, можно сказать, жизни не пожалели… Вот что вы мне здесь написали? — Он стал торопливо рыться в бумагах. — Вот… «Неизвестное существо (возможно, вещество) с неизвестной планеты (возможно, не с планеты) невыясненного химического состава и с принципиально неопределяемым уровнем интеллекта…» Это же безобразие, а не краткая сущность необычности! Неизвестное… неизвестной… неопределяемым… Вы для кого это пишете? Вы для Фарфуркиса это пишете! Его хлебом не корми, только дай выяснять невыясненное и определять неопределяемое…[38] Саботаж! — заорал он вдруг. — Я жаловаться буду! В центр! Я до самого товарища Голого дойду!
— А как я, по-вашему, должен был написать? — спросил я раздраженно. — Ни рук, ни ног у него нет, головы тоже нет, ничего нет, кроме запаха… Даже Рабиновичев его фотографировать отказался, потому что не нашел, где у него фас.
— Вы разумный человек? — спросил комендант неожиданно спокойно.
— Более или менее, — ответил я.
— Вы хотите здесь сидеть год, два, три… Хотите?
— Не хочу и не буду, — сказал я. — Кончу свои дела на заводе, и только вы меня здесь и видели.
— Эгоист! — прошипел комендант. — А я? А мне что делать? Послушайте, Александр Иванович, — сказал он плачущим голосом. — Я же погибаю там, с этими змеями вонючими, с этими каракатицами… Я аппетит потерял, худею… И никакой же перспективы! Неужели нельзя посочувствовать? Сегодня вот еще один паразит прилетел, лопочет чего-то не по-русски, каши не жрет, мяса не жрет, а жрет он зубную пасту, видите ли… Бандитизм! — заорал он и вдруг затих, и глаза его снова сделались, как у статуи.
Вообще, я ему очень сочувствовал. Жил-был человек, ничего такого не делал, был комендантом рабочего общежития, достиг успехов, и вдруг вызвали его и перевели с повышением: комендантом колонии Необъяснимых Явлений. Будь он помоложе, поначитанней, он, возможно, и прижился бы там, на мой взгляд там было очень интересно, но комендант был не таков, комендант был служака, и к тому же человек повышенной брезгливости. И я охотно верил, что он погибает. Но я-то что мог сделать?
