А когда я книжку уже перевел и стал о ней, скажем так, задним числом думать, то мне вдруг стало ясно, что она ведь про любовь. А этого никто из нее не вычитывает. Там все, конечно, с этой любовью плохо в конце концов выходит, но она во многом всю эту историю держит. Единственное, что может дать бой (пусть даже проиграв в итоге) этому кошмару, – любовь. Но это я понял уже потом, по зрелом размышлении. Ну а когда читал, когда переводил – главное для меня, конечно, были эти параллели с советскостью. Только их нельзя было буквально втаскивать в текст – это бы убило универсальность Оруэлла.
А. Н. То есть вы не стали переводить Оруэлла на советский язык? Думаю, когда ваш перевод вышел, это многих разочаровало – тех, кто хотел видеть в этом чисто антисоветскую пропаганду.
В. Г. Да, тогда мне стали разные энтузиасты писать. Например, что оруэлловских скаутов надо назвать «шпионерами», но я ничего такого очевидно советского не хотел. Этот фельетон, злободневность – это все очень быстро издыхает.
А. Н. А что остается?
В. Г. Остается актуальная на все времена книга. Говорящая о двух главных вещах, на которых держится тоталитарное государство, любое тоталитарное государство – не только советское и не только дошедшее уже до массовых репрессий. Промывание мозгов и страх.
И вот посмотрите, с первым – с промыванием мозгов – у нас сейчас дела обстоят отлично. Тут мы, мне кажется, вступили даже в более серьезную стадию, чем при советской власти. Тогда все было куда менее изобретательно – объявляли дежурно: «Опять бастуют горняки Рура» – и все. А сейчас выходит какой-то одутловатый ведущий в костюме, как-то странно, невпопад речи делает руками, и – вы не поверите – если я не выключу телевизор, то через полчаса я начинаю сомневаться: может, против нас действительно выступают фашисты с бандеровцами? Тут важно, что это не полное вранье, типа «через двадцать лет будем жить при коммунизме», а смесь специальным образом отобранных фактов и лжи. Изложенная уже практически оруэлловским новоязом. Потому что новояз – это, конечно, не конкретные слова, а некий уродливый язык, задача которого – ограничить мысль и довести ее до речекряка. И этот человек в телевизоре – он как раз в этом преуспел.
Ну или то, как Оруэлл описывает, что они там историю переписывают каждый день – меняют в нужную сторону концепцию прошлого. Тут уж судите сами…
А. Н. Это первый фактор – промывание мозгов. А второй, вы говорите, страх.
В. Г. Да, страх – это перед пытками. Ну или что просто посадят. Сейчас этого у нас нет.
А. Н. Ну, страх бывает разный. Есть страх сесть в тюрьму, а есть страх, что тебя, например, выгонят с работы, – и это тоже страх. Или – и это у Оруэлла, безусловно, есть – страх, что за тобой следят, что ты всегда под колпаком.
В. Г. Да, это удивительно, как он технические вещи предсказал. Там, например, есть телекран – телевизор, который дает возможность за тобой следить, устройство тотального слежения. Теперь это уже общее место, даже обсуждать неинтересно: вы пользуетесь мобильником, компьютером – и все, вы доступны соглядатаю.
А. Н. И вспоминать по поводу этого оруэлловского Big Brother стало уже тоже штампом.
В. Г. Да, потому что в «1984» про тотальную слежку в каком-то смысле все сказано.
А. Н. Вообще у Оруэлла была какая-то, что ли, зацикленность на тоталитаризме.
В. Г. Ну, во-первых, он был борец за права трудящихся. Причем настолько искренний, что он не подходил ни самим трудящимся, ни левым, ну, и ни правым, конечно. А красными еще в молодости поперхнулся, еще сражаясь в Испании. Он же был членом ПОУМа (POUM: Рабочая партия марксистского единства. – А. Н.) и сам видел, как два крыла партии друг с другом передрались и готовы были применять друга против друга жесточайшие репрессии. То есть конкретную механику этого он понял еще в Испании.
К тому же для него дело было не только в уровне содержания, но и в уровне выражения. У него есть эссе «Политика и английский язык», и там имеется множество примеров того, что политическое употребление вообще с языком делает, но пальма первенства принадлежит как раз красным: «Капиталистический спрут пропел свою лебединую песню». Оруэлл считал это неким выражением сути, конечно.
