Дневники, написанные «с учетом неизвестного читателя», вещь совсем не редкая. Правда, в тридцатых-сороковых в качестве этих неизвестных читателей имели в виду прежде всего недремлющих сотрудников органов, для которых эти свидетельства могли бы стать полезным материалом, не учитывай автор их возможного интереса. Хрестоматийный пример такого расчета – дневник Корнея Чуковского, в котором писатель не только не позволял себе быть до конца откровенным, но даже создавал целые пассажи, впрямую рассчитанные на читателя «оттуда». Островская, однако, принадлежит к другой традиции и жаждет читателя совсем другого.
Она принадлежит к традиции женско-романтической – рассчитывающей на читателя по определению (и высмеянной за это Оскаром Уайльдом в «Как важно быть серьезным»: «Видите ли, это всего только запись мыслей и переживаний очень молодой девушки, и, следовательно, это предназначено для печати»), и при этом на читателя заочно влюбленного. К традиции, ярчайшим образом воплощенной в «Дневнике Марии Башкирцевой» – популярнейшей книге в России начала XX века, которую Островская никак не могла не читать.
В принципе дневник Островской, если его читать тем самым первым, «неосведомленным», «невинным» способом, – это и есть дневник Башкирцевой, умноженный на долгую жизнь, революцию, сталинизм и блокаду (ее записи 1941–1943 годов, самые искренние из имеющихся, – один из самых ярких из всех имеющихся блокадных дневников).
Но при всей чудовищной разнице судеб – это схожая восторженно-самокопательная стилистика. Схожее воспитание и схожий тип образованности: Островская не только знала языки, но и была гуманитарно эрудированна и одаренна (что во многом и привлекало к ней таких людей, как Евгений Замятин, Татьяна Гнедич и Анна Ахматова). Схожее женское самолюбование – «я знаю цену себе, я чувствую это по глазам мужчин, по взглядам женщин…», чуть ли не дословно вторя юной Башкирцевой, пишет зрелая Островская.
Но знание о тайной (и куда более обширной и изобретательной, чем просто вынужденное «сотрудничество») деятельности автора превращает этот же текст в роман о любви, самоистязании, предательстве и манипуляции, а его создательницу – даже не просто в литературную героиню, а в один из главных фетишей нарратива XX века. Потому что Софья Казимировна Островская, годами пишущая свой подробный дневник и умалчивающая о главном («Дурное о Т. Г., – записывает она в день ареста Татьяны Гнедич, обвинения против которой во многом опирались на ее донесения. – Говорят, что арестована. Possible»), – это и есть «ненадежный рассказчик», центральная фигура творчества Владимира Набокова, Итало Звево, Кадзуо Исигуро и еще многих, в его самой шокирующей ипостаси.
О том, что Островская завербована и занимается доносительством, догадывались многие, в том числе главный предмет ее «наблюдений» – Ахматова. Переводчица и литературовед Тамара Хмельницкая вспоминает произнесенную еще в середине пятидесятых ахматовскую фразу о «целом кусте людей», который «посадила» Островская. Документально эти подозрения оказались подтверждены в вышедшей двадцать лет назад статье знаменитого «перековавшегося» генерала Олега Калугина, который в середине восьмидесятых годов работал первым заместителем руководителя КГБ Ленинградской области и имел доступ к архиву. Некоторые пассажи из донесений о разговорах и настроениях Ахматовой, приведенных им в статье «Дело КГБ на Анну Ахматову», почти дословно совпадают с записями в дневнике Островской.
Лично Софья Казимировна Островская познакомилась с Анной Ахматовой летом 1944 года на поэтических чтениях в ленинградском Доме писателя. Ахматова тогда только вернулась из эвакуации, Островская только начала оправляться от пережитой блокады, унесшей жизнь ее матери. «Когда чтения закончились и распался президиум и все ряды, занятые публикой, я вдруг решила, что подойду к Ахматовой и что-то ей скажу… Я подошла к ней, сказала: „Мы незнакомы с вами, но я решилась поблагодарить вас за то, что вы вернулись, за то, что вы существуете, пишете, живете“. Она улыбнулась и протянула руку: „Ну, так будем знакомы“, – ответила она».
