не шерсть какая-нибудь, не сено и не солома, ни в коем случае, – только конский
хвост. Целиком. На два плеча два конских хвоста. Но где они набрали столько
лошадей? Не могли же они выращивать хвосты на грядках в своём Харькове, Киеве
и Одессе? Появились эвакуированные и в нашем классе, три девочки и пять
мальчиков, и сразу всё изменилось. Появились новые учителя, а прежние как-то
сразу померкли. Вообще заметней стала наша махровая провинциальность.
Новички учились по-разному: и на отлично, и кое-как, но держались очень
сплочённо. Они говорили с акцентом украинско-еврейским, но говорили грамотно,
без слов-паразитов, не мычали и не чесали затылок, подбирая слова. Перед
учителями держались независимо. Новенькие как бы взяли власть в свои руки. Они
выглядели старше своих лет, больше пережили из-за войны, а некоторые
пропустили учебный год.
Город наш изменился не только внешне, но и по нраву, по
разговорам, стал более нервным. В очередях, а они были везде, и за хлебом, и в
кино, и на кладбище, стали возникать скандалы, буйствовали инвалиды войны,
раненые, вышедшие из госпиталя, они утверждали свои права не только матерным
словом, но и делом – кулаком, костылём. «Мы кровь проливали, а вы тут, мать-
перемать, тыловые крысы, не пускаете нас без очереди». Под видом раненых
действовали и просто проходимцы. Много появилось нищих, всяких припадочных и
пьянчужек. Опохмелки нет, шкандыбает, бедолага, на костылях, видит, бельё висит
на верёвке, подходит и давай снимать, бабка бежит, кричит, а он её костылём – было
твоё, стало моё. Ребята с Шестидесятого скоро стали выделяться своей чёрной
мазутной одеждой, непонятно, из каких цехов, замурзанные, небритые, шпана
шпаной, с каждым днём их становилось больше и больше. Стали часто грабить, и
всё валили на военный завод. Ходить по ночам стало страшно, мать за меня
исстрадалась, да и мне было не очень-то весело вышагивать каждую ночь по пять
километров, больше часа топаешь в сплошном мраке и ждёшь, что вот-вот из-за
дерева шагнут двое-трое с ножами – кошелёк или жизнь, а у меня ни того, ни
другого.
Надо сказать, эвакуированные и в городе, и в нашем классе, и
везде не чувствовали себя чужими, пришлыми, несчастными. Они везде стремились
навести порядок, будто к дикарям приехали, что так и было, если глянуть спокойно
и беспристрастно. Теперь в столовой, в магазине, в парикмахерской то и дело
слышалось: дайте жалобную книгу. И появлялись гневные записи на девственно
чистых страницах. Наш тихий, спокойный житель, конечно же, знал, в каждом
магазине есть книга жалоб, но никогда в жизни никакой обиженный, обсчитанный,
плохо обслуженный не стал бы её требовать. Приезжие нас учили культуре,
порядку, надо бы спасибо сказать, но местные всё равно относились к ним как к
чужакам и на работе, и на улице, в школе и на базаре. Наши квартиранты тоже
предъявляли занудливые претензии, хотя Яков Соломонович и помог нам скостить
наполовину дикий налог на Гнедка. Почему не следим за своей уборной, никогда
там бумаги нет, почему не переставим конуру нашего пса Графа подальше, чтобы он
не хватал нас лапами по два раза в один и тот же день. Однажды Яков Соломонович
попросил нас приютить ещё одну семью, папа, мама и дочь-красавица, вы уже
будете рады до седьмого неба, потому что вы исключительно хорошие люди, и если
вместе будут жить сразу столько исключительно хороших людей, то мы победим
фашистов на той неделе. Они вам будут платить столько же, сколько мы платим,
только вы их пустите. Но куда мы их пустим? В одной комнате спим на топчанах
Валя, Зоя и я, а в другой, совсем крохотной комнатушке, рядом с плитой спит мама.
Яков Соломонович решил, что мамашу вполне можно переселить ближе к детям, а в
её комнату… Но как трое взрослых поместятся в закутке полтора на два метра, где
