шли в школу. Далеко, километров пять. Школа называлась Образцовая № 3 имени
Сталина. Рядом был Дом правительства, площадь для парадов и демонстраций, с
другой стороны Дубовый парк, в нём кинотеатр «Ударник» и Киргизский
госдрамтеатр, чуть подальше библиотека имени Чернышевского и Колхозный базар,
на площади перед ним как раз начал гастроли заезжий цирк и открылся большой
зверинец. Соблазнов было кругом полно. Классная руководительница объявила, что
теперь каждый предмет будет изучаться в тесной связи с его оборонным значением,
мальчики будут воспитываться смелыми защитниками родины, а девочки –
бесстрашными фронтовыми подругами. Мы обязаны работать на колхозных и
совхозных полях, собирать металлолом, лекарственные травы и вести оборонную
работу среди населения. Занятия наши проходили в спортивном зале с огромными
окнами как раз в сторону Дубового парка. По вечерам на танцплощадке гремел
духовой оркестр, вальсы, танго, фокстроты. Разве можно заниматься в таких
условиях, спрашивали учителя, а ученики отвечали: только так и можно. В
«Ударнике» шёл «Большой вальс» и мы слушали песни Карлы Доннер.
Пришла зима, и исполнилась моя мечта: я перенёс Лилю через
Ключевую. Брёвнышки через речку обледенели, Лиля поскользнулась, я её
подхватил на руки и перенёс. В школе знали, конечно, о нашей дружбе, девчонки
сплетничали: Лиля с Ваней ходят по Ключевой и целуются, с осуждением говорили,
будто мы шайку организовали и грабим направо-налево мирных жителей.
«Целуются» – если бы так! Ужасно было обидно на эту несправедливость, а обида,
как известно, сильнее горя. По ночам, надо сказать, и впрямь грабили, вести о
грабежах одна другой страшнее не затихали всю войну. Я боялся, конечно, но
старался виду не подавать, а Лиля, вместо того, чтобы идти ночью тихонько,
болтала и смеялась ещё громче, чем днём. А ведь смех её – приманка для бандитов.
Я смастерил себе кистень, взял гайку диаметром с гранёный стакан, насадил на
короткую палку и засовывал в рукав. Судьба было милостива к бандитам, ни один
не попался мне за долгую зиму.
Прошёл ноябрь, декабрь, наступил новый 1942 год, а война не
кончалась. Ушёл в армию Алексей Степанович Кипоть, теперь у нас по коридорам
одни учительницы, ни одного мужчины. Седьмой класс был самым нежным годом
нашей дружбы с Лилей, я очень боялся, что скоро всё кончится.
2
Беды наши начались с лета 42-го года. По приказу
Наркомпросса всех послали на работу в колхоз, ребят отдельно, девчонок отдельно.
Я попал в колхоз недалеко от Беловодска и решил навестить отца. Режим у нас был
военный, подъём чуть свет, изматывались мы на прополке, спина болела и руки,
ноги, к вечеру до того устанешь, что никуда уже идти не хочется. Я пошёл днём в
обеденный перерыв, в жару стали отпускать нас пораньше после того, как у одного
мальчишки кровь пошла из носа, еле остановили. Дошёл я до Беловодска, большая
деревня, зелени полно, домишки саманные, сараюшки, коровы мычат, собаки лают,
дорога пыльная и на ней брички, главный транспорт тыла – гужевой. Тарахтит
телега, колёса с камня на камень, ничем она не отличается от нашей. Задний борт
вынимается, опускается, если хозяин аккуратный, как мой отец, ступицы смазаны и
упряжь в порядке. Седока-мужчину сейчас редко увидишь, все на фронте. Сидит в
телеге старушка, сгорбленная, поникшая, а телега буквально до мелочей похожа на
нашу, да и лошадь тоже, и дуга лёгкая с облупленной зеленоватой краской. Смотрел
я, смотрел и, впору сказать, остолбенел – да это же наша телега! И Гнедко наш. А в
телеге сидит не старушка чья-то, а моя мама. Я иду, голову повернул, смотрю
неотрывно, а она никак не может почуять, что в двух шагах идёт по пыли родной её
сын. Больно мне стало за весь наш род крестьянский. Поколение за поколением в
таком виде – телега, лошадь, сгорбленный возница. Я шагнул к телеге поближе:
«Мама».
Она встрепенулась, какой-то миг растерянно на меня
