бы… Если бы я не был пионером. Тюрьма, выходит, отца не исправила, а тут я
подрос и помогаю ему в нечестном деле, краденое тащу прятать в дальний угол
дедова сада, чтобы не попало оно на глаза участковому или какому-нибудь ревизору,
контролёру, тогда их была тьма-тьмущая. Пионер – всем пример, к борьбе за дело
Ленина – Сталина он всегда готов, а я перетаскиваю из брички в тайник
ворованную шабашку. Я пытался протестовать, но отец сразу вспыливал и хватал,
что под руку попадёт, чтобы врезать за такие речи. Отсталость моей семьи была
неистребима. Я должен взять на свои плечи воспитание и отца, и матери в
правильном коммунистическом духе. Мне уже четырнадцать лет, пора, брат, пора. А
то так и помру, ничего не совершив. Трудности передо мной стояли гигантские,
корчевать мне придётся очень глубокие корни. У меня и один дед раскулачен, и
второй дед раскулачен, первым стоял в списке дед по матери, а вторым дед по отцу.
Вот такие у меня предки, герои в кавычках. Сослали нас всех, турнули из родного
села в Кустанайской области, ничего у меня не осталось в памяти, ни дома, ни
улицы, только большое-пребольшое озеро, а над ним туман. Детство моё в тумане.
Картинами вспоминаю то одно, то другое. Как бабушка на пасху водила меня в
церковь, солнце сияло, все были нарядные и ласковые…
Четырнадцать лет, и я никто. Но я знаю, кто был никем, тот
станет всем. Предки мне передали неукротимость мужицкую, стойкость,
единоличность. Какое точное было слово – едина личность, единоборец. В колхоз
мои деды не вступили из-за отвращения к бездельникам. Они умели работать и
делали всегда больше других, но их всего лишили за то, что они не хотели понять
высоту и красоту советской власти. Мне предстоит перековать политически
безграмотную родню. Отец не был рабочим в истинном смысле, гордым
пролетарием, ни на заводе не работал, ни на фабрике, то он грузчик, то он возчик, то
землекоп в артели, таких называли чернорабочими. Крестьянином он тоже не был,
поскольку не имел земли, не пахал и не сеял. Мы никто. И даже хуже. В моём роду
есть тайна, плохая, разумеется, хороших тайн не бывает. Старшие не догадывались,
что я всё знаю, они полагали, я маленький, несмышлёный. Они забыли, что у детей
ушки на макушке, особенно у таких, как их сынок Ваня. Я жадно схватывал всё
необычное, я знал, что дедушка наш Митрофан Иванович бежал из тюрьмы и
прячется. Он где-то под Уфой на тюремном дворе подтащил бревно к забору с
колючей проволокой, подождал, когда часовой отвернётся, и бегом-бегом по бревну,
на ту сторону. Побег висит на нём до сих пор. Как только вблизи дома появлялась
милицейская фуражка, всю нашу семью бросало в дрожь. Помню однажды, я ещё
не учился, бабушка Мария Фёдоровна взяла меня за руку и пошла на встречу с
беглецом-дедушкой под моим прикрытием. Дело было в городе Троицке, в
восемнадцати верстах от моего родного села. Тоже любопытная деталь, между
прочим. Был старинный купеческий, уездный и по тем временам большой город
Троицк, так переселенцы решили, этого мало, и построили Ново-Троицк, спесиво
надеясь, что он будет гораздо больше старого. Почему бы не назвать Мало-Троицк?
Вернёмся к встрече с дедом. Взяла меня бабушка за руку, пошли мы в сторону речки
Амур. Здесь опять отступление, поскольку на карте такой речки нет. В старину в
каждом городе обязательно был свой Амур, речка или приток, или хотя бы часть
реки с рощей, с парком, с каруселью, где молодые назначали свидания, амурные
встречи – «пошли на Амур». И вот мы с бабушкой перешли речку, и пошли в
сторону вокзала. Никто на нас не обращает внимания, никакая милиция, НКВД,
комиссары всякие, не подумают ничего плохого, просто бабушка идёт с внуком. На
станции мы блукали по путям, зашли в какой-то закуток среди пахучих смоляных
шпал, и тут вдруг появился дедушка, как из-под земли, и сразу быстро, негромко
заговорил с бабушкой. Меня он совсем не заметил, будто бабушка пришла с
