Колёса прогремели по дороге дальше, потом вдруг смолкли.
Степан невольно оглянулся и с ужасом увидел, что лошадь поворачивает назад.
— Постой, постой, братику, а ты не Макаренко ли будешь?.. — заговорил нараспев урядник, когда телега остановилась возле Степана, и, придерживая полу своей бурки, сошёл на землю.
Степан молчал.
— Куда же ты это идёшь, домой, в отпуск что ли?
— В отпуск, — повторил Степан, не слыша своего голоса.
— Только в отпуск, братику, в таком виде не ходят, это мы очень хорошо даже знаем, сами служили.
«Сказать, что меня ограбили, — мелькнуло в голове. — Всё равно не отпустить», — точно ответил кто-то. И Степан не сказал ничего.
— Синий как пуп, — обратился урядник к сотскому, указывая на Степана и, раздумывая, что ему делать, погладил свой нос.
— Ну что же, садись, поедем в город, а там видно будет, какой у тебя отпуск, — добавил он.
Степан не двигался.
— А ну, Микита, пособи-ка ему, а то он, кажется, хочет с нами у дурачки играть, — сказал урядник и крепко взял Степана за руку.
— Постой же, так же невозможно, братику, ты не на своё место лезешь. А ну двигайся туда вперёд, на соломку оно кстати и мягчее будет.
И урядник, схватив Степана своими жилистыми руками за талию, стал его усаживать сам.
— Только ты, братику, и не имей в мыслях соскочить, потому что у меня вот это одно, а это и другое, — добавил он, указывая сначала на эфес шашки, а потом на кобуру револьвера.
Телега опять загремела по дороге, и за нею побежал столб пыли, похожий на дым.
* * *
Наступила гнилая глубокая осень. Грязно-серые, ревущие днём и ночью, волны, рассыпая пену, били борта стоявших на рейде броненосцев, точно задались целью не дать и теперь покоя ставшим на отдых великанам. Вторые сутки шёл снег пополам с дождём. Белые, мокрые хлопья непрерывно падали и в море, и на землю, и на крыши стоявших на мысу зданий морского госпиталя. От мелькания этих хлопьев кружилась голова, и портилось настроение. Снег сейчас же таял, обращаясь в грязь, и оставался только в виде белой каёмки на решётках окон палаты для арестованных больных, отчего железные прутья казались ещё толще. Шлёпая калошами по насыщенному водой песку, в эту палату прошли доктор и фельдшер. Впустивший их разводящий почтительно сделал шаг назад и сейчас же, звеня ключами, стал запирать дверь. В коридоре, куда выходили отворённые пять камер, было очень чисто, но пахло йодоформом и дымом махорки.
— Хоть бы вы тут за проветриванием наблюдали, — сказал доктор, посмотрел на фельдшера и досадливо почесал у себя в ухе карандашиком.
Фельдшер сделал какое-то неопределённое движение головой…
— Здесь такой народ всё лежит, что за ними усмотреть невозможно. Вот в третьей камере Золотаренко сидит и сидит, и никак его невозможно выписать.
Доктор что-то проворчал и вошёл в камеру N 3.
Два матроса в серых халатах вытянулись по краям столика, на котором стояла шашечная доска с морскими камешками вместо шашек.
— Ну, Золотаренко, как твоё ухо?
— Чего изволите, ваше высокоблагородие?
— Ухо твоё как, спрашиваю? — громче повторил доктор.
— Так что — болить, и вроде шума у голове делается.
Доктор вынул инструменты и минут пять осматривал ухо.
— Странно, от чего же ему болеть, а мне вот кажется, что тебе на выписку пора.
— Симулянт он, и больше ничего, — проговорил фельдшер и брезгливо искривился.
— Никак нет, — ответил Золотаренко и вытянулся ещё больше.
— А ты разве знаешь, что такое симулянт? — спросил доктор.
— Тошно так, — это, который воду с мылом льёть.
— А ты не пил?
— Никак нет, не пил.
Доктор улыбнулся и начал осматривать второго матроса с жёлтым как у малайца лицом. У него была перемежающаяся лихорадка. Больной, лежавший в следующей камере, спал ничком и сильно храпел.
— Ну, его и будить не стоит, это по части Николая Федосеевича, — сказал доктор, взглянув на табличку над койкой. — Беда с этой палатой. Кто ею заведует, никак не разберёшь. Кого я должен осматривать, а кого не должен?.. — добавил он и, вздохнув, прошёл в последнюю самую большую камеру.
На табличке, укреплённой над единственной стоявшей здесь койкой, было написано «Степан Макаренко», но, вместо новобранца с детским лицом, лежал необыкновенно худой, точно высушенный, человек, обросший чёрной бородой и с запёкшимися губами. Только по глазам и видно было, что это не труп.
