Насыщенные туманом и мелким дождём, скучные дни тянулись очень долго. Не хотелось верить, что это весна. Больно было глядеть на лошадей, едва не падавших в глинистой грязи и выбивавшихся из последних сил, под непомерным грузом двухколёсных повозок. Злые окрики погонщиков-китайцев мучили уши. Нельзя было равнодушно смотреть, как пришедший в полное отчаяние "манза" злостно тычет кнутовищем под брюхо исстрадавшегося животного. Невольно приходил в голову вопрос, кто из этих двух существ зверь?
Сидеть в комнате, хоть и в полном одиночестве, в это время, — было легче. По вечерам ветер тряс окна, и бумага, на далеко стоявшем письменном столе, шевелилась. Мне нравилось подолгу лежать неподвижно на кровати и слушать, как гудит в печке огонь. Иногда, в этом гуле слышались целые песни. Потом я вставал и принимался ходить взад и вперёд по комнате, от печки к окну. Думалось, что там, за окном, в непроглядной мгле, нет ничего, и весь мир уже уплыл в бесконечность.
Действительная, личная жизнь — отсутствовала. Не было ясного представления и о будущем. Несомненно существовало, хоть и давно, одно только прошлое. Сладко было от сознания, что этого прошлого не в силах отнять ни десять тысяч вёрст расстояния от близких людей, ни погода, ни болезнь. Точно голодный брал я из него как из последнего запаса кусочек за кусочком и съедал и тогда начинал чувствовать, как прибывают силы.
Я толково отвечал на вопросы окружающих, старательно нёс те обязанности, ради которых был здесь, и писал письма. Ничего особенно худого вокруг не происходило. И всё-таки на душе, иногда, вдруг кто-то затрепещет, затоскует, заплачет и как во сне кошмар сдавит горло. Так прошла первая неделя, вторая, месяц и другой…
Нескоро ещё, но всё-таки рассеялся туман. Засветило весело солнце. Деревья готовились распуститься, и уже пахло землёю. Через открытое окно было слышно, как в саду посвистывала птичка, вроде нашей иволги. На улицах стало сравнительно сухо, и проходившие по дощатым тротуарам люди иногда улыбались, хоть и не были пьяны. А чувство голода, совсем неопределённое, но часто очень мучительное не уходило из сердца, и легче дышалось только тогда, когда мысли были в прошлом. Протянулись ещё две недели. Перед окном уже раскачивались на ветвях свежие зелёные листья. Вода в бухте стала голубою, и в семь часов вечера было ещё совсем светло. Чуть посветлело и на душе.
По совету человека, у которого я жил, и которого любил как родного, я начал чаще бывать с людьми. Помню, в один из будничных дней я встретил на главной улице барышню. С ней я познакомился очень недавно и знал только, что она здесь также одинока как и я. Уже немного увядшее её лицо не было красиво. Его портили слишком заострённый нос и веснушки. Тёмные, утомлённые глаза говорили, что ей, в последнее время, приходилось много думать и болеть душей. Вполне сохранялась только стройная фигурка. Впрочем и меня, и её наша внешность, кажется, совсем не интересовала. Когда уже свечерело, барышня спросила меня:
— Хотите, поедем на Эгершельд?
— А что такое Эгершельд?
— Это мыс. Оттуда открывается чудный вид на море.
Мне было решительно всё равно куда ехать, и я согласился. Взяли извозчика получше и покатили, сначала по улице, а потом по шоссе. Со времени моего пребывания во Владивостоке ещё ни разу не было такой хорошей, мягкой погоды, — казалось, иногда, что мы в Крыму. В городе звонили к вечерне, и каждый удар соборного колокола долго плыл по воздуху.
Всю дорогу моя спутница рассказывала. Её слова не были болтовнёй светской барышни или кокетством женщины, желающей нравиться. Она говорила о том, что могла выйти замуж, но теперь свадьба с человеком, которому она хотела отдать свою жизнь, уже не должна состояться.
И я не слыхал грусти в её голосе.
Потом она вдруг перешла к прошлому и откровенно стала рассказывать о той первой любви, которую пережила лет шесть назад. Её слова зазвучали иначе, и я понимал почему: для неё я был совсем чужой. Ни насмешки, ни ревности бояться было нечего, и поэтому, в каждой её фразе звенела одна правда.
Я заметил ещё, что чем меньше в тоне её голоса слышалось надежды вернуть счастье, тем художественнее выходил рассказ. Сущность прошлого, у каждой не вышедшей вовремя замуж девушки, обыкновенно сводится к стиху Пушкина:
