— Надолго ли хватит? — спросил майор.
— Да на всю жизнь, только бы в добрую землю бросить…
Старик шагнул назад к печи. Косматая тень его метнулась по стене и резко опустилась к полу.
— За старое было ремесло взялся, свистульки для пузанов делать, — продолжал старик, — и вдруг третьего дня стучат в дверь. Открываю: нарочный из района с бумагой. «Помоги, — говорит, — что делать. Вычеркиваю ваш колхоз из списка: нет никого». — «Стой, — говорю, — малый, без местности себя не дам оставить». А он: «Ладно, ответь на вопросы: сколько плугов?» — «Один, отремонтировать надо». — «Коровы, лошади есть?» — «Нет», — говорю. Задумался он опять: ведь, кроме меня, мешка ржи да плуга, ничего в списке нет. «Ну что ж, — говорит, — распишись». И за председателя-то подпись свою махнул я. А где моя артель? Артель моя по всей земле рассеяна.
Мы помолчали. Потом майор сказал:
— Все потихоньку соберутся, отец. Вот дай немца переступить.
— Мне мало, что ты его переступишь. Ты переступи, а штык вперед, чтобы другие в черных рубахах не поволокли меня из хаты.
— Погоди, погоди, — морща лоб, проговорил майор. — Еще за дымом войны им глаз не видать наших! А увидят — отпрянут в страхе. Отпрянут, — повторил майор. — А не отпрянут — сталью сломим и ненавистью нашей.
Старик схватил руку майора и пожал так, что тот привстал, сморщившись от боли.
— А-а, командир, запомни, как тебе ручку-то жмут!
— Я запомню, но ты, боюсь, забудешь, — засмеялся майор. — Так вот, чтобы не забыл…
— Не сдам, не сдам! — кричал старик, но правое плечо его опускалось все ниже. — Довольно! — не стерпел он.
— А ты еще ловок, отец, здоров! Такой бы ручкой да немцу подзатыльники навешивать…
Старик вытащил из кармана свистульку. По верху ее чернело несколько дырочек. Старик глубоко вздохнул, пальцы его повисли над дырочками, и вдруг что-то быстрое, звенящее забилось в баньке.
— Ехал на ярманку ухарь-купец, ухарь-купец, удалой молодец, — подхватил майор.
— А крепко, крепко ты, командир!
— Свою гармонь до войны имел.
— Вот ты какой, оказывается!
Когда вскипел второй котелок и стаканы были налиты, майор сказал:
— Пристрой нас, отец, поспать, пожалуйста.
— А чай пить?
— Довольно.
Старик приволок из предбанника сенник. Взбил его, бросил на два ржаных снопа.
— Когда будить-то?
— До света чтоб на ногах были, — сказал я.
Старик надел шапку, повязал полушубок веревкой, взял топор, салазки и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.
Слышно было, как под окошком проскрипел снежок. Потом все стихло, только над банькой шуршала солома, да посвистывал в трубе ветер.
Перед рассветом старик разбудил нас. Был он хмур, неразговорчив. Мы тоже молчали. Оделись и вышли на улицу.
Старик проводил нас за хутор. Прошли мимо груды бревен, сваленных у дороги. «За ночь на салазочках навозил», — подумал я.
— Так вам шлях нужон? — сказал старик, остановившись. — Вон, видите, рогуля чернеет? Как дойдете до нее, станете — огонек вам представится. На шлях этот огонек вас и выведет.
Мы распрощались со стариком, дошли до рогули — это была разбитая снарядом яблоня, — остановились, как наказал старик. И верно: далеко-далеко горел огонек.
Я оглянулся: старик возвращался к хутору. В оконце его избы тоже светил огонек.
— Гляди, гляди, — проговорил майор и показал в степь.
Там блеснул еще огонек…
1959 г.
