— А вот и
врешь, нет в вашем Пскове никакого цирка, и трамвая нет, и метро.
— Есть. Есть.
Я видел, — обижается Сережа, — это ты врешь!
— А вот я
тебе сейчас покажу, кто врет, — грозно надвигается Денис и отвешивает Сереже
звонкий подзатыльник.
— Баба! Баба!
— кричит малыш и со слезами бежит искать защиты и правды. Наконец, уткнувшись в
теплые бабулины колени, лепечет про свои великие обиды. А Денис, испугавшись
возмездия и враз растеряв всю свою пятигодовалую солидность, прячется под
кровать...
Все
разъясняется. Бабуля, поглаживая стриженый, вытянутый яйцом затылок внука, с
улыбкой подтверждает:
— Да правду
сущую Сереженька сказал, у нас из нашего нового дома из всех окон церкву
видать. Закрыта она, правда, однако все равно церква: я маленькая была, помню,
она действовала еще...
Это был
196... год — последний год Сережиного безоблачного детства. И эта поездка в
Ленинград, с зоопарком, прогулкой по Летнему саду, с вкусным мороженым на
палочке, стала для него последней. Бабуля умерла в следующем году, и вместе с
ней умерла и часть его, Сережиной, жизни (безспорно — лучшая!). В дни похорон
Сережи не было дома, — его отправили к каким-то чужим людям, — поэтому бабуля
для него как бы просто исчезла. “Уехала в деревню”, — сказал ему кто-то из
родственников. Сереже запала именно эта мысль, и еще долго он просил свозить
его к бабушке в деревню. И даже когда нетрезвый отец грубо отрезал: “Отстань, в
могиле твоя бабуся, в земле зарыта”, — Сережа не верил и, плача, просил о
прежнем.
Так он
осиротел. Осталась их новая квартира на четвертом этаже, и, конечно же, мама и
папа. Но еще в бытность бабули он выпал из сферы их жизненных интересов. Они
делили свое свободное от работы время между безконечными хождениями в винные
магазины и посиделками на кухне, скандалами и выяснениями отношений, ревностью
и взаимными упреками. Были еще долгие размышления, где занять до зарплаты и
как потом отдать, чтобы и себя не обделить... При бабуле, кое-как сдерживаемое
ее строгим, все это проистекало в некой полускрытой форме и не столь бросалось
в глаза, но с ее смертью в одночасье все переменилось в худшую сторону...
Если бы это
были не шестидесятые-семидесятые, а девяностые, их жизнь завершилась бы скоро:
лишились бы последнего имущества, квартиры и сгинули бы где-нибудь в подвалах и
на помойках. Но в ту пору государство еще следило за порядком и нравственным
обликом своих членов. Каждый ржавый винтик своевременно очищался от коррозии,
смазывался и пускался опять в дело. Он, конечно же, по большому счету оставался
негодным (ибо, кто их умел ремонтировать — эти ржавые болты, гайки и винтики?),
поэтому та часть механизма, где он использовался, скрипела и постоянно ломалась...
Но все-таки им не пренебрегали до такой степени, чтобы просто кинуть в грязь на
дорогу...
Вот тогда-то
и началась “настоящая” Сережина жизнь, к которой он постепенно привык и стал
считать ее единственно нормальной. О себе он быстро привык заботиться сам: ел,
что находил в доме, одевался в то, что было, не считаясь с модой и даже
временами года.
Рос он тихим
и молчаливым, всегда готовым опустить глаза и вжать голову в плечи, когда
тяжелая отцовская рука вдруг на лету найдет его затылок. Он отдыхал, когда отец
на время исчезал в недрах ЛТП. Но был этот отдых весьма относительным, потому
как их квартиру и в отсутствие отца все равно заполняли одни и те же люди, с
одинаковыми пьяными лицами, интересами и разговорами.
Вскоре отец
пошел по первому сроку за тунеядство, затем — по второму за кражу. Теперь в
семье он появлялся эпизодически, но нелегкая приносила других, претендовавших
на его место в доме. Тогда мама говорила Сереже: “Это теперь твой папа”. Сережа
молчал, опустив долу глаза. Мама стучала ему пальцем по лбу и смеялась:
“Глупенький ты у нас, Серега, и в кого — не знаю”.
Учился он
плохо, но учителя, быстро уяснив семейную обстановку, и не требовали с него
лишнего. Тянули, как могли (он ни разу не остался на второй год), и более
потому, что он не был хулиганом, как многие его сверстники из подобных семей,
но всегда оставался тихим и замкнутым. Он пребывал как бы в некой прострации, и
его можно было посадить в угол и позабыть на несколько часов, а потом дать ему
команду, и он покорно отправлялся домой...
